воскресенье, 28 ноября 2010
Рассказ написан осенью 2010 года
Свет от электрической лампы был настолько тускл, что казалось – свечи горели бы ярче. Она то гасла, то загоралась вновь на весьма непродолжительное время. Вот вам и прогресс.
Торжество науки.
Когда-то губернатор Танкред Халлер и сам был сторонником всяческого рода новшеств, но это было давно. До череды страшных событий, навсегда отвративших этого могущественного человека с пути реформ и сделавших его яростным защитником незыблемости традиций во всех их проявлениях. А началось все с того злосчастного приказа.
«Распоряжение Имперскому Советнику Тобиасу Луажу.
Вам, как представителю власти Императора нашего, надлежит немедленно отправиться с проверкой в провинциальный город Энштад, откуда уже вторую неделю поступают тревожные письма. По сообщениям вице-губернатора Боггарда, крестьяне готовы взбунтоваться в любой момент, а этого допустить нельзя.
Посему, велю Вам тщательнейшим образом расследовать все, происходящее в Энштаде, и твердой рукой подавить любые проявления неблагонадежности подданных нашего великого государя. В распоряжение Ваше поступает две роты солдат охраны, чего будет более чем достаточно для этих нужд.
С Божьим благословением, Танкред Халлиер, губернатор Карнара».
Луаж вполне мог отказаться, и губернатор не стал бы настаивать, ведь, в конце концов, он был всего лишь советником, и в его обязанности не входило подавление мятежа в самом захолустье Империи. Но, малодушие Тобиасу было не свойственно – получив приказ, он тем же вечером отбыл на поезде в Энштад.
Спустя несколько дней Танкред получил от него послание. За прошедшие годы бумага успела пожухнуть, но текст еще читался:
«Ваше Превосходительство, милостивый Танкред Халлиер. Прошу прощения, за то, что вынужден информировать Вас о действиях своих простым письмом, но события, происходящие в Эншаде настолько чудовищны, что я боюсь сообщать о них в официальном донесении.
В городе и его окрестностях снуют разбойные банды, не признающие ни Императорского, ни Божьего закона. И все это - бывшие крестьяне, подданные Вашего Превосходительства и Его Императорского Величества, доведенные до безумия обещаниями революционеров о лучшей доле. Повсюду следы их подлой деятельности, отголоски речей агитаторов, обрывки крамольных прокламаций и брошюр. Из-за них бунтовщики жгут и разоряют дома тех, кто остался верен трону.
Ужасно жаль вице-губернатора Боггарда и его несчастную жену. Страшно умирать, зная, что твой убийца будет оправдан судом. Словами не передать, чего натерпелись его дети и домочадцы.
Со смертью вице-губернатора в городе царит полнейшее беззаконие. Полиция – это сброд, сборище мерзавцев, склонное служить революционерам и участвовать в повальных грабежах. Нескольких мне пришлось повесить. Надеюсь, Бог простит мне этот невольно взятый на душу грех, ибо смотреть далее, как они разоряют Энштад, у меня не было сил.
Суды в городе либо находятся в сговоре с преступниками, либо охвачены жутким страхом, поскольку ни одному делу, связанному с мятежом здесь не дают хода и всячески препятствуют отправлению по ним правосудия. В виду возникшей необходимости, вынужден был сместить нескольких судий и назначить новых, из числа приехавших со мной людей.
Я везде встречаю неприязнь, по отношению к себе. Присутствие мое в городе неприятно как затаившимся революционерам, так и проворовавшимся чиновникам, коие своим попустительством довели Энштад до столь плачевного состояния. Чиновники эти, помимо того, что взяточники, все сплошь либералы и сторонники реформ, подлые и низкие люди, которые, находясь под защитой Императорской власти, заботящейся обо всем и обо всех, призванной к управлению государством самой волею Божьей, пользуясь всеми благами, дарованными этой властью – стремятся к ее ограничению. Уверен, уже скоро найдутся неопровержимые свидетельства их причастности ко многим беспорядкам.
Более того, помимо общей холодности приема, я чувствую – за мною началась охота. Впрочем, намерения мои остаются прежними, и никакими угрозами не поколебать моей решимости: Энштад я покину лишь тогда, когда с корнем вырву все ростки неповиновения государю, и устраню причины, приведшие к такому бедственному положению дел.
Прошу вас молиться за меня и успех моего предприятия.
Ваш преданный слуга, Имперский Советник Тобиас Луаж».
О том, насколько сложную и кропотливую работу проделал Луаж, даже губернатор мог только догадываться. Менее чем за месяц все были подавлены все крупные очаги мятежей, выявлены и отправлены в Карнар для суда их зачинщики, смещены с важных постов нечистые на руку чиновники. И все это описано лишь в одном коротком, писанном в спешке, письме. А затем пришла телеграмма.
«Его Првсхд. губ. Халлиеру. Сего дня в девять часов утра на вокзале Энштада был застрелен пятью выстр. в упор Имп. Сов. Тобиас Луаж. Убийца задерж».
Телеграмму эту губернатор скрепкой присоединил к посмертному письму советника. Ни орденов, ни наград, ни благодарности за тяжкий труд, вместо этого – пять пуль. Уже позже, в подробном отчете Танкред узнал, что пули эти были разрывные и отравленные, что бедный Тобиас промучился целых пятнадцать дней, прежде чем Господь забрал его душу, а его убийца – юная гимназистка! – пыталась покончить с собой прямо на месте преступления. Ее успели остановить и теперь допрашивали.
Но целых пять выстрелов. В упор! Куда смотрела охрана? Почему не смогли уберечь жизнь человека, на которого открыто готовилось покушение? Опять попустительство полицейских чинов – или злой умысел?! Губернатор распорядился всех, ответственных за охрану Луажа в тот злополучный день, лишить чинов и наград, а так же уволить со службы.
Впрочем, этого ему было мало – он потребовал перенести слушание по убийству Имперского Советника из Энштада в Карнар, и собирался лично присутствовать на суде. Пусть ходили слухи, что перед смертью Тобиас простил девчонку. Танкред не простил. И не мог простить, потому что это убийство не только лишило его близкого друга, но и было плевком в лицо самому Императору и тем незыблемым основам, на которых держалась власть в стране.
К тем бумагам, что губернатор хранил в память о Тобиасе Луаже, была приложена выдержка из судебного заседания. Речь обвиняемой – не вся, а лишь та ее часть, что более всего возмутила Танкреда Халлиера.
«Тобиас Луаж – это ядовитая гадина, которая отравляла сотни и тысячи жизней. Кровавое чудовище, беспощадный имперский палач, погубивших самых лучших, самых отважных и самых сознательных людей. Он – исчадие ада, осквернявшее воздух нашей Родины самим своим существованием, и остановить его бесчинства могла только смерть. Я казнила жестокого убийцу, и испытываю по этому поводу лишь радость и облегчение, поскольку деяние это полностью соответствовало убеждениям моей совести…»
Кто убийца? Луаж? Любящий муж и отец троих детей. Кто кровавое чудовище? Имперский Советник, адвокат по образованию, добрейший и преданнейший человек из всех, кого знал Халлиер.
Губернатор едва сдерживал себя тогда, на заседании, от злости, переполнявшей его душу. Но еще больше разъярило его отношение присяжных заседателей, растроганных речью обвиняемой и явно испытывавших к ней симпатию. Через доверенного человека, Халлиер узнал, что эти мерзавцы склонялись к оправдательному приговору, и, воспользовавшись губернаторскими полномочиями, выгнал их всех вон прямо во время заседания, а дело передал военному суду. Спустя два дня девушку приговорили к смерти за покушение на чиновника при исполнении служебных обязанностей и подрыв государственных устоев.
Танкред Халлиер знал, что за это его тоже назовут убийцей. Палачом кровавого режима и душителем свободы. Знал, что за ним тоже начнут охоту. Только смерти он не боялся, и готов был принять ее, отстаивая то, во что верил – незыблемость власти и трона. Потому, как любые изменения, любые послабления, любые реформы, сколь бы заманчивыми они не казались, всегда вели лишь к смуте и мятежам. А значит, следовало любыми средствами препятствовать распространению свободомыслия и революционных идей в стране.
И лампу эту проклятую тоже надо бы приказать убрать. Канделябр здесь был бы больше к месту.
_____
* Закон талиона — принцип назначения наказания за преступление, согласно которому мера наказания должна воспроизводить вред, причинённый преступлением.
Свет от электрической лампы был настолько тускл, что казалось – свечи горели бы ярче. Она то гасла, то загоралась вновь на весьма непродолжительное время. Вот вам и прогресс.
Торжество науки.
Когда-то губернатор Танкред Халлер и сам был сторонником всяческого рода новшеств, но это было давно. До череды страшных событий, навсегда отвративших этого могущественного человека с пути реформ и сделавших его яростным защитником незыблемости традиций во всех их проявлениях. А началось все с того злосчастного приказа.
«Распоряжение Имперскому Советнику Тобиасу Луажу.
Вам, как представителю власти Императора нашего, надлежит немедленно отправиться с проверкой в провинциальный город Энштад, откуда уже вторую неделю поступают тревожные письма. По сообщениям вице-губернатора Боггарда, крестьяне готовы взбунтоваться в любой момент, а этого допустить нельзя.
Посему, велю Вам тщательнейшим образом расследовать все, происходящее в Энштаде, и твердой рукой подавить любые проявления неблагонадежности подданных нашего великого государя. В распоряжение Ваше поступает две роты солдат охраны, чего будет более чем достаточно для этих нужд.
С Божьим благословением, Танкред Халлиер, губернатор Карнара».
Луаж вполне мог отказаться, и губернатор не стал бы настаивать, ведь, в конце концов, он был всего лишь советником, и в его обязанности не входило подавление мятежа в самом захолустье Империи. Но, малодушие Тобиасу было не свойственно – получив приказ, он тем же вечером отбыл на поезде в Энштад.
Спустя несколько дней Танкред получил от него послание. За прошедшие годы бумага успела пожухнуть, но текст еще читался:
«Ваше Превосходительство, милостивый Танкред Халлиер. Прошу прощения, за то, что вынужден информировать Вас о действиях своих простым письмом, но события, происходящие в Эншаде настолько чудовищны, что я боюсь сообщать о них в официальном донесении.
В городе и его окрестностях снуют разбойные банды, не признающие ни Императорского, ни Божьего закона. И все это - бывшие крестьяне, подданные Вашего Превосходительства и Его Императорского Величества, доведенные до безумия обещаниями революционеров о лучшей доле. Повсюду следы их подлой деятельности, отголоски речей агитаторов, обрывки крамольных прокламаций и брошюр. Из-за них бунтовщики жгут и разоряют дома тех, кто остался верен трону.
Ужасно жаль вице-губернатора Боггарда и его несчастную жену. Страшно умирать, зная, что твой убийца будет оправдан судом. Словами не передать, чего натерпелись его дети и домочадцы.
Со смертью вице-губернатора в городе царит полнейшее беззаконие. Полиция – это сброд, сборище мерзавцев, склонное служить революционерам и участвовать в повальных грабежах. Нескольких мне пришлось повесить. Надеюсь, Бог простит мне этот невольно взятый на душу грех, ибо смотреть далее, как они разоряют Энштад, у меня не было сил.
Суды в городе либо находятся в сговоре с преступниками, либо охвачены жутким страхом, поскольку ни одному делу, связанному с мятежом здесь не дают хода и всячески препятствуют отправлению по ним правосудия. В виду возникшей необходимости, вынужден был сместить нескольких судий и назначить новых, из числа приехавших со мной людей.
Я везде встречаю неприязнь, по отношению к себе. Присутствие мое в городе неприятно как затаившимся революционерам, так и проворовавшимся чиновникам, коие своим попустительством довели Энштад до столь плачевного состояния. Чиновники эти, помимо того, что взяточники, все сплошь либералы и сторонники реформ, подлые и низкие люди, которые, находясь под защитой Императорской власти, заботящейся обо всем и обо всех, призванной к управлению государством самой волею Божьей, пользуясь всеми благами, дарованными этой властью – стремятся к ее ограничению. Уверен, уже скоро найдутся неопровержимые свидетельства их причастности ко многим беспорядкам.
Более того, помимо общей холодности приема, я чувствую – за мною началась охота. Впрочем, намерения мои остаются прежними, и никакими угрозами не поколебать моей решимости: Энштад я покину лишь тогда, когда с корнем вырву все ростки неповиновения государю, и устраню причины, приведшие к такому бедственному положению дел.
Прошу вас молиться за меня и успех моего предприятия.
Ваш преданный слуга, Имперский Советник Тобиас Луаж».
О том, насколько сложную и кропотливую работу проделал Луаж, даже губернатор мог только догадываться. Менее чем за месяц все были подавлены все крупные очаги мятежей, выявлены и отправлены в Карнар для суда их зачинщики, смещены с важных постов нечистые на руку чиновники. И все это описано лишь в одном коротком, писанном в спешке, письме. А затем пришла телеграмма.
«Его Првсхд. губ. Халлиеру. Сего дня в девять часов утра на вокзале Энштада был застрелен пятью выстр. в упор Имп. Сов. Тобиас Луаж. Убийца задерж».
Телеграмму эту губернатор скрепкой присоединил к посмертному письму советника. Ни орденов, ни наград, ни благодарности за тяжкий труд, вместо этого – пять пуль. Уже позже, в подробном отчете Танкред узнал, что пули эти были разрывные и отравленные, что бедный Тобиас промучился целых пятнадцать дней, прежде чем Господь забрал его душу, а его убийца – юная гимназистка! – пыталась покончить с собой прямо на месте преступления. Ее успели остановить и теперь допрашивали.
Но целых пять выстрелов. В упор! Куда смотрела охрана? Почему не смогли уберечь жизнь человека, на которого открыто готовилось покушение? Опять попустительство полицейских чинов – или злой умысел?! Губернатор распорядился всех, ответственных за охрану Луажа в тот злополучный день, лишить чинов и наград, а так же уволить со службы.
Впрочем, этого ему было мало – он потребовал перенести слушание по убийству Имперского Советника из Энштада в Карнар, и собирался лично присутствовать на суде. Пусть ходили слухи, что перед смертью Тобиас простил девчонку. Танкред не простил. И не мог простить, потому что это убийство не только лишило его близкого друга, но и было плевком в лицо самому Императору и тем незыблемым основам, на которых держалась власть в стране.
К тем бумагам, что губернатор хранил в память о Тобиасе Луаже, была приложена выдержка из судебного заседания. Речь обвиняемой – не вся, а лишь та ее часть, что более всего возмутила Танкреда Халлиера.
«Тобиас Луаж – это ядовитая гадина, которая отравляла сотни и тысячи жизней. Кровавое чудовище, беспощадный имперский палач, погубивших самых лучших, самых отважных и самых сознательных людей. Он – исчадие ада, осквернявшее воздух нашей Родины самим своим существованием, и остановить его бесчинства могла только смерть. Я казнила жестокого убийцу, и испытываю по этому поводу лишь радость и облегчение, поскольку деяние это полностью соответствовало убеждениям моей совести…»
Кто убийца? Луаж? Любящий муж и отец троих детей. Кто кровавое чудовище? Имперский Советник, адвокат по образованию, добрейший и преданнейший человек из всех, кого знал Халлиер.
Губернатор едва сдерживал себя тогда, на заседании, от злости, переполнявшей его душу. Но еще больше разъярило его отношение присяжных заседателей, растроганных речью обвиняемой и явно испытывавших к ней симпатию. Через доверенного человека, Халлиер узнал, что эти мерзавцы склонялись к оправдательному приговору, и, воспользовавшись губернаторскими полномочиями, выгнал их всех вон прямо во время заседания, а дело передал военному суду. Спустя два дня девушку приговорили к смерти за покушение на чиновника при исполнении служебных обязанностей и подрыв государственных устоев.
Танкред Халлиер знал, что за это его тоже назовут убийцей. Палачом кровавого режима и душителем свободы. Знал, что за ним тоже начнут охоту. Только смерти он не боялся, и готов был принять ее, отстаивая то, во что верил – незыблемость власти и трона. Потому, как любые изменения, любые послабления, любые реформы, сколь бы заманчивыми они не казались, всегда вели лишь к смуте и мятежам. А значит, следовало любыми средствами препятствовать распространению свободомыслия и революционных идей в стране.
И лампу эту проклятую тоже надо бы приказать убрать. Канделябр здесь был бы больше к месту.
_____
* Закон талиона — принцип назначения наказания за преступление, согласно которому мера наказания должна воспроизводить вред, причинённый преступлением.
среда, 04 августа 2010
Рассказ был написан летом 2010 года.
СтудентЪ
В столовой Университета пахло вареным мясом и свежим хлебом. Для Димы этот запах сегодня казался почти райским ароматом, пусть даже он и корил себя за столь богохульное сравнение. Глядя, как дородная повариха отпускает порции его сокурсникам, юноша невольно пускал слюну, столь аппетитно выглядели наваристые щи и вареный картофель. К сожалению, сиротливо позвякивающая в кармане брюк мелочь убивала всякую надежду на сытный обед.
Поссорившись с отцом, Дима буквальным образом остался без средств к существованию. Репетиторство не покрывало долгов, да и чего греха таить – зачастую родители гимназистов платили ему вдвое меньше оговоренного, а то и просто гнали в шею, едва только их чадо осваивало азы арифметики и становилось способно сложить из трех пальцев кукиш. Однажды юноша не выдержал подобного обращения и влепил отцу ученика пощечину, назвав его подлецом и обманщиком при соседях. Тот, не долго думая, позвал жандармов, а все присутствующие с готовностью выступили свидетелями, наперебой рассказывая о «бандитских замашках» Димы. Проведя ночь за решеткой, он взял за правило подавлять как гнев, так и возмущение собственного желудка, негодующего по поводу скудного содержания.
Хорошо, еще, что руководство Университета поддерживало студентов и не давало им помереть с голода – каждый день в столовой ставилось несколько больших корзин с нарезанным хлебом для всех желающих. Уже к полудню, правда, он оседал в карманах и портфелях тех студентов, кто успевали придти первыми, так что бывшему с утра на лекциях Диме сегодня достались только крошки.
«Как же я до утра дотяну? – Мелькнула мысль. – С тремя-то копейками».
Оставалась еще надежда разжалобить повариху видом крайней нужды и выпросить у нее тарелку бульона, если конечно она была в хорошем расположении духа. Унижаться было постыдно и неприятно, но он и так вчера почти ничего не ел, а голодание еще никого до добра не доводило. От обилия вкусных запахов, витавших в воздухе, у него закружилась голова и на глаза навернулись слезы, так он был голоден, но когда до заветного прилавка оставалось всего пара шагов, на плечо ему легла крепкая ладонь, заставляя обернуться.
- Постойте, коллега, мне кажется, я мог бы сегодня Вас угостить, - на Диму смотрел молодой человек, с простым, честным лицом и аккуратно остриженными светлыми волосами.
- Не стоит, право, - замялся от неожиданности юноша, все еще не верящий, что незнакомец, вот так запросто накормит его обедом. – Я вряд ли смогу рассчитаться в ближайшее время…
- Пустое, отблагодаришь, когда сможешь, - кратко, по-деловому перебил его блондин. – Как зовут?
- Дима…
- Дмитрий, значит, - он крепко пожал руку и представился: - Сергей.
Пока новый знакомый расплачивался за еду, Дима попытался внимательнее рассмотреть его – но взгляд тут же зацепился за цветастую жилетку, сшитую по последней моде. Более того, он был единственным в столовой, кто не носил университетской формы.
- У меня сегодня занятий нет, - заметив удивленный взгляд, пояснил Сергей. – Просто поесть зашел.
Учитывая, что в университетской столовой кормили дешевле, нежели где-нибудь еще в городе, привыкший на всем экономить, Дима нисколько не удивился этому.
- Спешишь?
- Нет, - честно ответил юноша – приват-доцент Шекман, должный вести следующие две лекции внезапно простудился (а судя по слухам – подхватил сифилис). – Ух ты, суп и жаркое!
- Посидим, подискутируем, - Сергей улыбнулся, забирая свои тарелки и усаживаясь за свободный стол у стены.
Дискутировать в столовой было одно удовольствие – из-за постоянно царящего здесь шума, даже ближайшие собеседники едва слышали друг друга, не говоря уже об окружающих. Порой, случайно проходя мимо, Дима краем уха слышал откровенно крамольные вещи, но предпочитал делать вид, что его это нисколько не касается.
Первые несколько минут юноша просто утолял голод, склонившись над тарелкой и быстро поднося ко рту ложку, стараясь не упустить ни капли наваристого бульона. Приятное тепло растекалось по горлу и дальше, медленно опускаясь до желудка. Его неожиданный благодетель ел куда сдержаннее, и даже пытаясь поддержать беседу, вот только у Димы за ушами трещало от пережевывания, и он ничего не слышал, а только кивал время от времени.
- …Вот поэтому-то я и хочу обратить особое внимание на наше бедственное и бесправное положение, - как по писаному говорил Сергей, получая в ответ малопонятные «ага», «угу» или, в лучшем случае, задумчивое «эмм». – Вот Вы, Дмитрий… хотя, впрочем, давайте уже на «ты»?
- Ага…
- Мы – словно люди второго сорта, - завершил он мысль. – Пока учишься – можно ноги протянуть, приработок – грошовый, отношение у людей – отвратительное. Жилье – поганое… Вот, ты где живешь?
Жил Дима в комнатушке общежития, находившегося на Васильевском острове, и мог сказать по этому поводу весьма много, но рот его был занят пережевыванием мяса и картошки, а потому он просто кивнул, придав лицу весьма неприязненное выражение. Прошлой зимой он едва не закоченел, так как не имел возможности растопить печку, в иные же времена года в его жилище всегда стояла столь отвратительная сырость, что того и гляди можно было подхватить чахотку.
- Я одно время думал, чего ради мы терпим все эти страдания? – В голосе Сергея неожиданно остро звякнул металл. – А потом понял – Университет нужен для того лишь, чтобы делать революцию.
Дима вздрогнул, почувствовав, как по спине пробежался неприятный холодок. Угораздило же сесть за один стол с социалистом! И уйти – невежливо, и за один такой разговор можно снова в жандармерию угодить! Но, что самое страшное, где-то глубоко в душе юноша понимал, что его собеседник во многом прав.
С этого дня жизнь Димы сильно изменилась. Сергей познакомил его с товарищами в университете, объяснил, ради чего они борются и какими методами (раньше он наивно верил, что революционеры только стреляют и кидают бомбы в хороших людей). В основном вся их деятельность заключалась в написании распространении среди таких же как они студентов различных листовок. Иногда устраивались тайные собрания, где кто-либо (а чаще всего Сергей) выступал с пламенными речами, призывая молодых людей занять активную гражданскую позицию. Вот только, речами все и ограничивалось, поскольку студенты побаивались, что за открытое проявление недовольства их самое мало - отчислят, а может и вовсе, казаков натравят, как на рабочих в пятом году. Дима откровенно не понимал их малодушия, ведь сам он только теперь почувствовал, что его жизнь, до этого пустая и пресная, наполнилась смыслом. Наконец-то он делал что-то значимое, а не просто влачил жалкое существование на пятнадцать рублей в месяц, обучаясь профессии, к которой еще на первом курсе почувствовал сильнейшую неприязнь.
Впрочем, не смотря на сильный духовный подъем, в материальном плане жизнь его изменилась мало – он все так же голодал, пытался подрабатывать репетиторством и ютился в сырой каморке, однако теперь у него появилась надежда, что скоро все это может измениться (и, быть может, именно благодаря ему).
Одним весенним вечером Дима вышел из театра – ему удалось накопить немного денег, и он сходил на новую постановку «Вишневого Сада», поскольку с детства искренне любил и уважал Чехова, да и посещать театр считалось хорошим тоном. Погода выдалась приятная, и юноша решил немного прогуляться, но не успел он миновать и пары улиц, как кто-то крепко схватил его под локоть. Вырваться не получилась – хватка у незнакомца оказалась поистине железной.
- Не дергайся, - процедил он над самым ухом.
- Кто вы такой? – Возмутился юноша. – Если грабитель, то денег у меня нет…
В ответ мужчина показал ему удостоверение, и у Димы подкосились ноги. Сотрудник охранки буквально дотащил обессилевшего социалиста до ближайшего кафе и усадил за столик напротив респектабельного господина с импозантно закрученными усами и немного вспотевшей лысиной.
- Здравствуй, Димочка, - мягко произнес он, слегка улыбнувшись.
- Чего вам надо?! – Студент огрызнулся, пытаясь скрыть страх.
- Помочь тебе хочу, - продолжал жандарм. – Ты ведь снова за решетку не хочешь? Тут ведь и статья-то какая неприятная: подрывание государственных устоев. Это тебе не мелкое хулиганство.
- Я не понимаю!
- Глупость ты совершил, Димочка, - таким тоном, словно втолковывал что-то неразумному ребенку, ответил мужчина. – Когда связался с этими своими «товарищами». Вы же у нас все как на ладони видны.
Для большей наглядности он даже показал Диме пухлую ладонь.
- Ну что: ссылка, каторга. Не хочешь, ведь?
- А что я могу? – Голос Димы впервые дрогнул. В ссылку ему очень не хотелось, и жандарм явно чувствовал его страх.
- Ты можешь нам помочь… да что там – нам, - он махнул рукой. – Всей стране! Вы же, мерзавцы, ее изнутри подтачиваете, как термиты. Так что, выбирай – родине служить в меру сил и возможностей или на нарах, так сказать, куковать, Димочка.
- Хочешь, что бы я товарищей предал?!
- Какие они тебе товарищи? Преступники хуже убийц. А у тебя – отец уважаемый человек, профессор. Ты подумай, что с ним будет, если узнают, что его сын – социалист? А о матери ты подумал?
Ответа не было. Дима просто не знал что сказать.
- Да и живешь ты, мягко говоря, скромно, - продолжал искуситель. – Мы же, вполне официально, за помощь в раскрытии государственных преступлений положим тебе оклад в тридцать пять рублей. Ежемесячно.
Глаза у юноши сверкнули. Тридцать пять рублей! Это же целое состояние для голодающего студента! Прощай нищета! Но, поступиться принципами ради презренных денег? Это же все равно, что стать Иудой!
- А как же Сергей, - попытался ухватиться за последний довод юноша.
- Сереженька-то, - ласково произнес его имя жандарм. – Он уже давно мой агент. И, надо сказать – один из лучших…
СтудентЪ
В столовой Университета пахло вареным мясом и свежим хлебом. Для Димы этот запах сегодня казался почти райским ароматом, пусть даже он и корил себя за столь богохульное сравнение. Глядя, как дородная повариха отпускает порции его сокурсникам, юноша невольно пускал слюну, столь аппетитно выглядели наваристые щи и вареный картофель. К сожалению, сиротливо позвякивающая в кармане брюк мелочь убивала всякую надежду на сытный обед.
Поссорившись с отцом, Дима буквальным образом остался без средств к существованию. Репетиторство не покрывало долгов, да и чего греха таить – зачастую родители гимназистов платили ему вдвое меньше оговоренного, а то и просто гнали в шею, едва только их чадо осваивало азы арифметики и становилось способно сложить из трех пальцев кукиш. Однажды юноша не выдержал подобного обращения и влепил отцу ученика пощечину, назвав его подлецом и обманщиком при соседях. Тот, не долго думая, позвал жандармов, а все присутствующие с готовностью выступили свидетелями, наперебой рассказывая о «бандитских замашках» Димы. Проведя ночь за решеткой, он взял за правило подавлять как гнев, так и возмущение собственного желудка, негодующего по поводу скудного содержания.
Хорошо, еще, что руководство Университета поддерживало студентов и не давало им помереть с голода – каждый день в столовой ставилось несколько больших корзин с нарезанным хлебом для всех желающих. Уже к полудню, правда, он оседал в карманах и портфелях тех студентов, кто успевали придти первыми, так что бывшему с утра на лекциях Диме сегодня достались только крошки.
«Как же я до утра дотяну? – Мелькнула мысль. – С тремя-то копейками».
Оставалась еще надежда разжалобить повариху видом крайней нужды и выпросить у нее тарелку бульона, если конечно она была в хорошем расположении духа. Унижаться было постыдно и неприятно, но он и так вчера почти ничего не ел, а голодание еще никого до добра не доводило. От обилия вкусных запахов, витавших в воздухе, у него закружилась голова и на глаза навернулись слезы, так он был голоден, но когда до заветного прилавка оставалось всего пара шагов, на плечо ему легла крепкая ладонь, заставляя обернуться.
- Постойте, коллега, мне кажется, я мог бы сегодня Вас угостить, - на Диму смотрел молодой человек, с простым, честным лицом и аккуратно остриженными светлыми волосами.
- Не стоит, право, - замялся от неожиданности юноша, все еще не верящий, что незнакомец, вот так запросто накормит его обедом. – Я вряд ли смогу рассчитаться в ближайшее время…
- Пустое, отблагодаришь, когда сможешь, - кратко, по-деловому перебил его блондин. – Как зовут?
- Дима…
- Дмитрий, значит, - он крепко пожал руку и представился: - Сергей.
Пока новый знакомый расплачивался за еду, Дима попытался внимательнее рассмотреть его – но взгляд тут же зацепился за цветастую жилетку, сшитую по последней моде. Более того, он был единственным в столовой, кто не носил университетской формы.
- У меня сегодня занятий нет, - заметив удивленный взгляд, пояснил Сергей. – Просто поесть зашел.
Учитывая, что в университетской столовой кормили дешевле, нежели где-нибудь еще в городе, привыкший на всем экономить, Дима нисколько не удивился этому.
- Спешишь?
- Нет, - честно ответил юноша – приват-доцент Шекман, должный вести следующие две лекции внезапно простудился (а судя по слухам – подхватил сифилис). – Ух ты, суп и жаркое!
- Посидим, подискутируем, - Сергей улыбнулся, забирая свои тарелки и усаживаясь за свободный стол у стены.
Дискутировать в столовой было одно удовольствие – из-за постоянно царящего здесь шума, даже ближайшие собеседники едва слышали друг друга, не говоря уже об окружающих. Порой, случайно проходя мимо, Дима краем уха слышал откровенно крамольные вещи, но предпочитал делать вид, что его это нисколько не касается.
Первые несколько минут юноша просто утолял голод, склонившись над тарелкой и быстро поднося ко рту ложку, стараясь не упустить ни капли наваристого бульона. Приятное тепло растекалось по горлу и дальше, медленно опускаясь до желудка. Его неожиданный благодетель ел куда сдержаннее, и даже пытаясь поддержать беседу, вот только у Димы за ушами трещало от пережевывания, и он ничего не слышал, а только кивал время от времени.
- …Вот поэтому-то я и хочу обратить особое внимание на наше бедственное и бесправное положение, - как по писаному говорил Сергей, получая в ответ малопонятные «ага», «угу» или, в лучшем случае, задумчивое «эмм». – Вот Вы, Дмитрий… хотя, впрочем, давайте уже на «ты»?
- Ага…
- Мы – словно люди второго сорта, - завершил он мысль. – Пока учишься – можно ноги протянуть, приработок – грошовый, отношение у людей – отвратительное. Жилье – поганое… Вот, ты где живешь?
Жил Дима в комнатушке общежития, находившегося на Васильевском острове, и мог сказать по этому поводу весьма много, но рот его был занят пережевыванием мяса и картошки, а потому он просто кивнул, придав лицу весьма неприязненное выражение. Прошлой зимой он едва не закоченел, так как не имел возможности растопить печку, в иные же времена года в его жилище всегда стояла столь отвратительная сырость, что того и гляди можно было подхватить чахотку.
- Я одно время думал, чего ради мы терпим все эти страдания? – В голосе Сергея неожиданно остро звякнул металл. – А потом понял – Университет нужен для того лишь, чтобы делать революцию.
Дима вздрогнул, почувствовав, как по спине пробежался неприятный холодок. Угораздило же сесть за один стол с социалистом! И уйти – невежливо, и за один такой разговор можно снова в жандармерию угодить! Но, что самое страшное, где-то глубоко в душе юноша понимал, что его собеседник во многом прав.
С этого дня жизнь Димы сильно изменилась. Сергей познакомил его с товарищами в университете, объяснил, ради чего они борются и какими методами (раньше он наивно верил, что революционеры только стреляют и кидают бомбы в хороших людей). В основном вся их деятельность заключалась в написании распространении среди таких же как они студентов различных листовок. Иногда устраивались тайные собрания, где кто-либо (а чаще всего Сергей) выступал с пламенными речами, призывая молодых людей занять активную гражданскую позицию. Вот только, речами все и ограничивалось, поскольку студенты побаивались, что за открытое проявление недовольства их самое мало - отчислят, а может и вовсе, казаков натравят, как на рабочих в пятом году. Дима откровенно не понимал их малодушия, ведь сам он только теперь почувствовал, что его жизнь, до этого пустая и пресная, наполнилась смыслом. Наконец-то он делал что-то значимое, а не просто влачил жалкое существование на пятнадцать рублей в месяц, обучаясь профессии, к которой еще на первом курсе почувствовал сильнейшую неприязнь.
Впрочем, не смотря на сильный духовный подъем, в материальном плане жизнь его изменилась мало – он все так же голодал, пытался подрабатывать репетиторством и ютился в сырой каморке, однако теперь у него появилась надежда, что скоро все это может измениться (и, быть может, именно благодаря ему).
Одним весенним вечером Дима вышел из театра – ему удалось накопить немного денег, и он сходил на новую постановку «Вишневого Сада», поскольку с детства искренне любил и уважал Чехова, да и посещать театр считалось хорошим тоном. Погода выдалась приятная, и юноша решил немного прогуляться, но не успел он миновать и пары улиц, как кто-то крепко схватил его под локоть. Вырваться не получилась – хватка у незнакомца оказалась поистине железной.
- Не дергайся, - процедил он над самым ухом.
- Кто вы такой? – Возмутился юноша. – Если грабитель, то денег у меня нет…
В ответ мужчина показал ему удостоверение, и у Димы подкосились ноги. Сотрудник охранки буквально дотащил обессилевшего социалиста до ближайшего кафе и усадил за столик напротив респектабельного господина с импозантно закрученными усами и немного вспотевшей лысиной.
- Здравствуй, Димочка, - мягко произнес он, слегка улыбнувшись.
- Чего вам надо?! – Студент огрызнулся, пытаясь скрыть страх.
- Помочь тебе хочу, - продолжал жандарм. – Ты ведь снова за решетку не хочешь? Тут ведь и статья-то какая неприятная: подрывание государственных устоев. Это тебе не мелкое хулиганство.
- Я не понимаю!
- Глупость ты совершил, Димочка, - таким тоном, словно втолковывал что-то неразумному ребенку, ответил мужчина. – Когда связался с этими своими «товарищами». Вы же у нас все как на ладони видны.
Для большей наглядности он даже показал Диме пухлую ладонь.
- Ну что: ссылка, каторга. Не хочешь, ведь?
- А что я могу? – Голос Димы впервые дрогнул. В ссылку ему очень не хотелось, и жандарм явно чувствовал его страх.
- Ты можешь нам помочь… да что там – нам, - он махнул рукой. – Всей стране! Вы же, мерзавцы, ее изнутри подтачиваете, как термиты. Так что, выбирай – родине служить в меру сил и возможностей или на нарах, так сказать, куковать, Димочка.
- Хочешь, что бы я товарищей предал?!
- Какие они тебе товарищи? Преступники хуже убийц. А у тебя – отец уважаемый человек, профессор. Ты подумай, что с ним будет, если узнают, что его сын – социалист? А о матери ты подумал?
Ответа не было. Дима просто не знал что сказать.
- Да и живешь ты, мягко говоря, скромно, - продолжал искуситель. – Мы же, вполне официально, за помощь в раскрытии государственных преступлений положим тебе оклад в тридцать пять рублей. Ежемесячно.
Глаза у юноши сверкнули. Тридцать пять рублей! Это же целое состояние для голодающего студента! Прощай нищета! Но, поступиться принципами ради презренных денег? Это же все равно, что стать Иудой!
- А как же Сергей, - попытался ухватиться за последний довод юноша.
- Сереженька-то, - ласково произнес его имя жандарм. – Он уже давно мой агент. И, надо сказать – один из лучших…
Рассказы был написан летом 2010 года, в соавторстве с Т_О.
Даже у черта есть рога.
Золотой трон. Самоцветы. Жемчуг и слоновая кость. Роскошь окружала его даже в осажденной Заме. Роскошь, слепившая отважных, сводившая с ума мудрых, ставившая на колени непреклонных, плавящая души и перековывающая их по мерке нумидийского царя.
У ног его сейчас распластался человек, одним словом приводивший в движение многотысячные армии, вселявший трепет в сердца врагов и снискавший любовь соплеменников. Имя ему было Набдалса, он стенал и плакал, в тщетной попытке разжалобить сердце повелителя своими нелепыми оправданиями. Но царь держал в руках письмо, уличающее влиятельного нумидийца в измене, и мысли правителя сейчас были не о судьбе этого мерзавца. Набдалса – лишь слабое звено той цепи, что едва не сковала Югурту. Владыка пытался понять, где же он сам допустил ошибку? Когда потерял власть над людьми, еще недавно податливыми, будто воск? Ведь зачинщиком заговора был не кто иной, как Бомилькар – ближайший советник, правая рука. Обласканный и пользовавшийся величайшим царским расположением, но посмевший предать.
… Именно Бомилькар встречал Луция Кальпурния Бестию у ворот Цитры. Привечал, как высочайшего гостя: преподнося дары, достойные не консула Рима, но всего сената. Войска Бестии к тому времени захватили уже несколько городов, потому Югурта не жалел средств в стремлении поколебать решимость полководца. От подношений и боги становятся сговорчивыми, но Луций Кальпурний как будто хотел стать вторым Скавром. Верный Бомилькар, потерпев поражение на ниве подкупа, сообщил своему господину, что новый консул едва ли похож на алчных юнцов, которых посылали отцы-сенаторы ранее. Тех достаточно было поманить серебром, чтобы они закрыли глаза на преступления Югурты.
Но у любого человека есть слабые места, и в течение пяти месяцев царь выискивал ту единственную нить, тронув которую, можно было сдернуть с Кальпурния покрывало благочестия, обнажив его продажную сущность. Нумидийские послы покупали расположение приближенных Бестии, а сам правитель вел с ним долгие беседы, попутно отмечая для себя острый ум, предусмотрительность и …тщеславие римлянина. Югурта же умел тонко льстить.
Неужели человек, обладающий столь выдающимися умственными способностями, не видит, насколько зыбучи пески войны? Память Рима коротка, стоит ли малая благодарность отцов-сенаторов тех усилий, что готов принести в жертву Кальпурний? Ведь дружба Югурты сулит куда большую выгоду.
Его собеседник должен был пасть, сломиться под тяжестью доводов, вкупе с щедростью царя. И он пал. Караваны, груженые золотом, и три дюжины слонов - более чем скромная плата за восстановление мира после братоубийства и казни италийских торговцев. Бестия оправдал ожидания Югурты – и даже превзошел их, втянув в сговор самого неподкупного Скавра.
... Именно Бомилькара отправил Югурта в Рим во главе посольства, доверяя ему более других защищать свои власть, богатства и саму жизнь, когда алчность и тщеславие Бестии вызвали злобу плебса. Преданный слуга не тратил тогда времени даром и сумел разузнать все необходимое, чтобы после поведать Югурте, в какой опасности тот оказался. Кровь квиритов, пролитая нумидийским царем, вновь взывала к отмщению устами плебейского трибуна Гая Меммия, обличавшего продажных военачальников и тем самым все больше разжигавшего гнев толпы. Трибун этот требовал, чтобы Югурта явился в Рим для обвинения всех подкупленных им магистратов, и в случае отказа угрожал царю возобновлением войны.
Страх цепкими когтями тогда сжал сердце нумидийского владыки, ведь положение его казалось безвыходным: квириты жаждали крови – его или консулов, - но пойти им навстречу Югурта не мог, боясь жестокой мести со стороны Скавра, Бестии и множества иных знатных римлян, чьим слабоволием пользовался он раньше.
И все же, понимая всю безысходность своего положения, Югурта прибыл в Рим, надеясь на помощь и участие тех, кого могли погубить его правдивые слова, коль скоро он будет принужден произнести речь перед сенатом. Консул Бестия, более иных связанный с нумидийцем, отдалял момент народного собрания, используя все свое богатство и могущество, в то время как царственный пленник Рима изыскивал возможность обернуть все произошедшее к своей пользе.
С юных лет Югурта помнил одну неоспоримую истину: "важные птицы" ничем не отличаются от прочих - они тоже клюют с рук. А потому, скрываясь от разгневанных горожан, нумидийский владыка вступил в сговор со многими патрициями, угождая их порокам. Он вел тонкую игру, балансируя на грани страха, алчности и гордыни, привлекая на свою сторону все больше влиятельных людей, самым полезным из которых, без сомнения, оказался трибун Беббий.
Когда пришло время Югурте держать ответ перед горожанами за подкуп магистратов, Беббий от имени народа Рима велел нумидийскому царю сомкнуть уста и под страхом смерти не называть ни единого своего сообщника. Сенат принял такое решение с радостью и облегчением.
... Именно Бомилькару поручил Югурта самое опасное и деликатное из дел, когда его единоличное властвование в Нумидии было поставлено под угрозу, едва лишь он решил вопрос с римским сенатом.
Его племянник Массива внезапно возжелал оспорить власть Югурты. Кто надоумил его на это? Царь сомневался, что родственник сам дошел до этой мысли. Впрочем, это мало заботило его тогда, а теперь и вовсе было неважно. С неожиданным претендентом на трон необходимо было что-то делать, поскольку ненависть римлян к изворотливому правителю Нумидии, в который раз вышедшему сухим из воды, обернулась настоящей народной любовью к Массиве. Новые консулы оказывали сопернику величайшую поддержку, а плебеи, осмеянные и униженные собственным продажным трибуном, сделали из него живое оружие возмездия. Югурта же более не мог рассчитывать на помощь ни Скавра, ни Бестии, которые, лишившись своего доброго имени и влияния, не могли и не хотели более принимать участия в делах Нумидии. Продажные души всегда более расположены к тому, кто, по их мнению, сулит им большую выгоду, и потому один за другим приближенные Югурты стали переходить на сторону Массивы.
И тогда, в нелегкие для правителя времена, и потом, когда тучи снова сгущались, Югурта был уверен в верности лишь одного человека - Бомилькара. Никому иному царь не доверил бы исполнение приговора, который он вынес племяннику. Убийство соперника виделось Югурте единственным возможным выходом из сложившейся ситуации. Деятельный слуга изыскал и средства, и людей для выполнения ответственной миссии, более того – лично выяснил, какими путями ходит Массива, в каких местах бывает и в какое время. Смерть настигла царского племянника в тесном переулке, но судьбе было угодно, чтобы человек, нанесший роковой удар, был схвачен и предан суду, где, боясь расправы, указал своего нанимателя.
Югурта сделал все возможное, чтобы отвести подозрения от Бомилькара. Знал бы он тогда, как подлый предатель отплатит за то, что царь заставил полсотни знатных нумидийцев поручиться за его невиновность, оставил бы на растерзание римлянам. Но Югурта не знал, и голос раскаявшегося убийцы потонул в шуме лживых клятв - сенат признал обвинения несостоятельными, а дело предал забвению.
Уже скоро правитель Нумидии покинул Рим. Покинул победителем, до сих пор помня слова, сказанные вместо прощания: «Продажный город — тебя весь можно было бы купить, найдись покупатель!»
… Именно Бомилькару было поручено найти брешь в доспехах неподкупности Метелла, нового римского консула. Не сразу Югурта осознал, что боги свели его с противником не просто сильным, но равным ему самому, а в чем-то, может быть, и превосходящим. Метеллу удалось навести порядок в воинских рядах, тогда как нумидийский царь потратил не один год и несметное количество золота, чтобы праздность ослабила боевую мощь римских легионов. Когда враги преследовали нумидийского царя, гнали от города к городу, как раненного зверя, Югурта окончательно пал духом и утратил надежду. Зная, что поражение будет стоить ему и страны, и жизни, он готов был отдать Метеллу все, в обмен на обещание пощадить его и сыновей. Но соперник Югурты желал не простой победы, а полного триумфа.
Нумидийский царь слишком поздно понял, что против него используют его же приемы. Уже скоро все ближайшее окружение его было подкуплено хитрым Метеллом и готово выдать господина живым или мертвым. У Югурты оставался только один верный соратник – Бомилькар. Какими неведомыми ухищрениями римлянин заставил его пойти на предательство? Что посулил?
Югурта никогда ранее не задумывался о слабых сторонах Бомилькара. Ведь правителю не нужно было склонять его на свою сторону, нумидиец всегда был предан ему. И все же... Тщеславие? – нет, он никогда не стремился к власти и поклонению. Алчность? – едва ли Метелл мог бы одарить его больше, чем царь. Трусость? – мог ли Бомилькар испугаться, что, после заключения мира с Римом, Югурта выдаст его сенату?.. Мог.
Страх быть преданными заставляет людей самих становиться предателями.
Правитель еще раз пробежал взглядом по строкам письма. Бомилькар – коварный змей - обвинял Набдалсу в нерешительности и слабоволии, из-за которых их замысел однажды уже сорвался. Предостерегал, что если Метелл погубит Югурту раньше, вся оставшаяся жизнь будет для них сплошной пыткой. Царь горько усмехнулся: что, Метелл, и тебя не миновала участь быть преданным подкупленным соратником? Отшвырнув письмо в сторону, он тяжело опустился на трон. Золото блестело как-то тускло, самоцветы выглядели дешевыми подделками. Жемчуг был щербат, а слоновая кость пожелтела. Роскошь не радовала.
Завтра Бомилькара, Набдалсу и других изменников казнят. Только это не принесет успокоения. Югурта переводил тяжелый взгляд с одного вельможи на другого, с подозрительным прищуром смотрел на сыновей. Кому теперь доверять?..
Даже у черта есть рога.
Золотой трон. Самоцветы. Жемчуг и слоновая кость. Роскошь окружала его даже в осажденной Заме. Роскошь, слепившая отважных, сводившая с ума мудрых, ставившая на колени непреклонных, плавящая души и перековывающая их по мерке нумидийского царя.
У ног его сейчас распластался человек, одним словом приводивший в движение многотысячные армии, вселявший трепет в сердца врагов и снискавший любовь соплеменников. Имя ему было Набдалса, он стенал и плакал, в тщетной попытке разжалобить сердце повелителя своими нелепыми оправданиями. Но царь держал в руках письмо, уличающее влиятельного нумидийца в измене, и мысли правителя сейчас были не о судьбе этого мерзавца. Набдалса – лишь слабое звено той цепи, что едва не сковала Югурту. Владыка пытался понять, где же он сам допустил ошибку? Когда потерял власть над людьми, еще недавно податливыми, будто воск? Ведь зачинщиком заговора был не кто иной, как Бомилькар – ближайший советник, правая рука. Обласканный и пользовавшийся величайшим царским расположением, но посмевший предать.
… Именно Бомилькар встречал Луция Кальпурния Бестию у ворот Цитры. Привечал, как высочайшего гостя: преподнося дары, достойные не консула Рима, но всего сената. Войска Бестии к тому времени захватили уже несколько городов, потому Югурта не жалел средств в стремлении поколебать решимость полководца. От подношений и боги становятся сговорчивыми, но Луций Кальпурний как будто хотел стать вторым Скавром. Верный Бомилькар, потерпев поражение на ниве подкупа, сообщил своему господину, что новый консул едва ли похож на алчных юнцов, которых посылали отцы-сенаторы ранее. Тех достаточно было поманить серебром, чтобы они закрыли глаза на преступления Югурты.
Но у любого человека есть слабые места, и в течение пяти месяцев царь выискивал ту единственную нить, тронув которую, можно было сдернуть с Кальпурния покрывало благочестия, обнажив его продажную сущность. Нумидийские послы покупали расположение приближенных Бестии, а сам правитель вел с ним долгие беседы, попутно отмечая для себя острый ум, предусмотрительность и …тщеславие римлянина. Югурта же умел тонко льстить.
Неужели человек, обладающий столь выдающимися умственными способностями, не видит, насколько зыбучи пески войны? Память Рима коротка, стоит ли малая благодарность отцов-сенаторов тех усилий, что готов принести в жертву Кальпурний? Ведь дружба Югурты сулит куда большую выгоду.
Его собеседник должен был пасть, сломиться под тяжестью доводов, вкупе с щедростью царя. И он пал. Караваны, груженые золотом, и три дюжины слонов - более чем скромная плата за восстановление мира после братоубийства и казни италийских торговцев. Бестия оправдал ожидания Югурты – и даже превзошел их, втянув в сговор самого неподкупного Скавра.
... Именно Бомилькара отправил Югурта в Рим во главе посольства, доверяя ему более других защищать свои власть, богатства и саму жизнь, когда алчность и тщеславие Бестии вызвали злобу плебса. Преданный слуга не тратил тогда времени даром и сумел разузнать все необходимое, чтобы после поведать Югурте, в какой опасности тот оказался. Кровь квиритов, пролитая нумидийским царем, вновь взывала к отмщению устами плебейского трибуна Гая Меммия, обличавшего продажных военачальников и тем самым все больше разжигавшего гнев толпы. Трибун этот требовал, чтобы Югурта явился в Рим для обвинения всех подкупленных им магистратов, и в случае отказа угрожал царю возобновлением войны.
Страх цепкими когтями тогда сжал сердце нумидийского владыки, ведь положение его казалось безвыходным: квириты жаждали крови – его или консулов, - но пойти им навстречу Югурта не мог, боясь жестокой мести со стороны Скавра, Бестии и множества иных знатных римлян, чьим слабоволием пользовался он раньше.
И все же, понимая всю безысходность своего положения, Югурта прибыл в Рим, надеясь на помощь и участие тех, кого могли погубить его правдивые слова, коль скоро он будет принужден произнести речь перед сенатом. Консул Бестия, более иных связанный с нумидийцем, отдалял момент народного собрания, используя все свое богатство и могущество, в то время как царственный пленник Рима изыскивал возможность обернуть все произошедшее к своей пользе.
С юных лет Югурта помнил одну неоспоримую истину: "важные птицы" ничем не отличаются от прочих - они тоже клюют с рук. А потому, скрываясь от разгневанных горожан, нумидийский владыка вступил в сговор со многими патрициями, угождая их порокам. Он вел тонкую игру, балансируя на грани страха, алчности и гордыни, привлекая на свою сторону все больше влиятельных людей, самым полезным из которых, без сомнения, оказался трибун Беббий.
Когда пришло время Югурте держать ответ перед горожанами за подкуп магистратов, Беббий от имени народа Рима велел нумидийскому царю сомкнуть уста и под страхом смерти не называть ни единого своего сообщника. Сенат принял такое решение с радостью и облегчением.
... Именно Бомилькару поручил Югурта самое опасное и деликатное из дел, когда его единоличное властвование в Нумидии было поставлено под угрозу, едва лишь он решил вопрос с римским сенатом.
Его племянник Массива внезапно возжелал оспорить власть Югурты. Кто надоумил его на это? Царь сомневался, что родственник сам дошел до этой мысли. Впрочем, это мало заботило его тогда, а теперь и вовсе было неважно. С неожиданным претендентом на трон необходимо было что-то делать, поскольку ненависть римлян к изворотливому правителю Нумидии, в который раз вышедшему сухим из воды, обернулась настоящей народной любовью к Массиве. Новые консулы оказывали сопернику величайшую поддержку, а плебеи, осмеянные и униженные собственным продажным трибуном, сделали из него живое оружие возмездия. Югурта же более не мог рассчитывать на помощь ни Скавра, ни Бестии, которые, лишившись своего доброго имени и влияния, не могли и не хотели более принимать участия в делах Нумидии. Продажные души всегда более расположены к тому, кто, по их мнению, сулит им большую выгоду, и потому один за другим приближенные Югурты стали переходить на сторону Массивы.
И тогда, в нелегкие для правителя времена, и потом, когда тучи снова сгущались, Югурта был уверен в верности лишь одного человека - Бомилькара. Никому иному царь не доверил бы исполнение приговора, который он вынес племяннику. Убийство соперника виделось Югурте единственным возможным выходом из сложившейся ситуации. Деятельный слуга изыскал и средства, и людей для выполнения ответственной миссии, более того – лично выяснил, какими путями ходит Массива, в каких местах бывает и в какое время. Смерть настигла царского племянника в тесном переулке, но судьбе было угодно, чтобы человек, нанесший роковой удар, был схвачен и предан суду, где, боясь расправы, указал своего нанимателя.
Югурта сделал все возможное, чтобы отвести подозрения от Бомилькара. Знал бы он тогда, как подлый предатель отплатит за то, что царь заставил полсотни знатных нумидийцев поручиться за его невиновность, оставил бы на растерзание римлянам. Но Югурта не знал, и голос раскаявшегося убийцы потонул в шуме лживых клятв - сенат признал обвинения несостоятельными, а дело предал забвению.
Уже скоро правитель Нумидии покинул Рим. Покинул победителем, до сих пор помня слова, сказанные вместо прощания: «Продажный город — тебя весь можно было бы купить, найдись покупатель!»
… Именно Бомилькару было поручено найти брешь в доспехах неподкупности Метелла, нового римского консула. Не сразу Югурта осознал, что боги свели его с противником не просто сильным, но равным ему самому, а в чем-то, может быть, и превосходящим. Метеллу удалось навести порядок в воинских рядах, тогда как нумидийский царь потратил не один год и несметное количество золота, чтобы праздность ослабила боевую мощь римских легионов. Когда враги преследовали нумидийского царя, гнали от города к городу, как раненного зверя, Югурта окончательно пал духом и утратил надежду. Зная, что поражение будет стоить ему и страны, и жизни, он готов был отдать Метеллу все, в обмен на обещание пощадить его и сыновей. Но соперник Югурты желал не простой победы, а полного триумфа.
Нумидийский царь слишком поздно понял, что против него используют его же приемы. Уже скоро все ближайшее окружение его было подкуплено хитрым Метеллом и готово выдать господина живым или мертвым. У Югурты оставался только один верный соратник – Бомилькар. Какими неведомыми ухищрениями римлянин заставил его пойти на предательство? Что посулил?
Югурта никогда ранее не задумывался о слабых сторонах Бомилькара. Ведь правителю не нужно было склонять его на свою сторону, нумидиец всегда был предан ему. И все же... Тщеславие? – нет, он никогда не стремился к власти и поклонению. Алчность? – едва ли Метелл мог бы одарить его больше, чем царь. Трусость? – мог ли Бомилькар испугаться, что, после заключения мира с Римом, Югурта выдаст его сенату?.. Мог.
Страх быть преданными заставляет людей самих становиться предателями.
Правитель еще раз пробежал взглядом по строкам письма. Бомилькар – коварный змей - обвинял Набдалсу в нерешительности и слабоволии, из-за которых их замысел однажды уже сорвался. Предостерегал, что если Метелл погубит Югурту раньше, вся оставшаяся жизнь будет для них сплошной пыткой. Царь горько усмехнулся: что, Метелл, и тебя не миновала участь быть преданным подкупленным соратником? Отшвырнув письмо в сторону, он тяжело опустился на трон. Золото блестело как-то тускло, самоцветы выглядели дешевыми подделками. Жемчуг был щербат, а слоновая кость пожелтела. Роскошь не радовала.
Завтра Бомилькара, Набдалсу и других изменников казнят. Только это не принесет успокоения. Югурта переводил тяжелый взгляд с одного вельможи на другого, с подозрительным прищуром смотрел на сыновей. Кому теперь доверять?..
Рассказ был написан весной 2010 года
«Действуя по наиболее чувствительным населенным центрам, авиация сможет, внося смятение и ужас в неприятельскую страну, быстро разбить ее материальное и моральное сопротивление».
Генерал Джулио Дуэ, 1909 год.
Огненный шторм.
Меня презрительно нарекли «Бомбардировщиком», теперь я с гордостью ношу это имя. Скрипя зубами, прошипели: «Мясник», но это признание мне дороже любых наград. На моих руках кровь тысяч врагов, а чего добились они? Пацифисты, хиппи, предатели. Без меня они бы даже не родились. Я спас страну в самой страшной из войн, одержал победу там, где лучшие армии мира потерпели поражение. Кому под силу повторить сделанное мной?
Европа истекала кровью, стонала, терзаемая жестоким зверем, взывала о помощи. И я один услышал этот зов, понял, как следует поступить. Все, что мы делали до этого в войне, вызывало у врага лишь смех. Мне и самому тяжело без улыбки вспоминать, что падение бомбы за пять миль от цели считалось прямым попаданием. Кого мы хотели запугать, тыкая пальцем? Хищника, проглотившего полмира, даже не поперхнувшись?! Здесь нужна была дубина, способная одним ударом раскроить ему череп, другим – сломать хребет, а затем перемолоть все кости. И у нас была такая дубина!
Британия двадцать лет готовилась к этому: строились лучшие самолеты, создавались совершенные бомбы, обладающие огромным разрушительным потенциалом – миллионы бомб пылились на складах, ожидая своего часа. И только кучка глупцов, закованных в цепи так называемой «морали», боялась отдать приказ об их использовании. Они медлили, когда каждый день гибли наши храбрые солдаты, ценой собственных жизней защищавшие этих трусов. Они не понимали, что мы воюем не с одним человеком, не с одной армией, а с целой нацией, враждебной всему, что нам дорого. Они не хотели понимать, что каждый немец, будь то солдат или рабочий, мужчина или женщина, старик или ребенок – это лютый враг, которого следует уничтожить без всякого сожаления. Мы должны были раздавить их волю, казавшуюся железной, сломить их веру, казавшуюся непоколебимой, вселить в сердца страх и ожидание неизбежного возмездия. Я знал, как это сделать. Я мог это сделать. У меня был опыт подобных действий.
Все изменилось февральским утром, когда Чарльз позвал меня к себе и показал новую директиву, подписанную премьером.
«Я полагаю, вам ясно, что целями должны быть районы жилой застройки?», спросил он.
Мне стоило огромного труда не выдать своей радости, ведь именно этого приказа я ожидал с самого начала войны. Мы выпили за здоровье сэра Уинстона, единственного здравомыслящего человека в правительстве, наконец осознавшего, как следует бороться с врагом.
Однако в тот же день я встретил сопротивление там, где ожидал найти поддержку – мои собственные офицеры отказались бомбить города, поскольку там находились мирные жители. Как они могли быть мирными, будучи нацистами?! В любом случае, альтернативой было полностью отказаться от бомбометания, в виду его неэффективности. Этого я допустить не мог, а потому отправил несогласных под трибунал.
«Мы выбомбим Германию. Будем бомбить все сильнее и сильнее, пока вы не перестанете вести войну. Это наша цель, - объявил я. - Город за городом: Любек, Кельн, Бремен, Гамбург — и этот список будет только пополняться».
Миллионы листовок с этим текстом ежедневно выбрасывались над обреченными немецкими городами вместе с тысячами бомб.
Любек действительно стал первым. Я сжег его дотла, доказав серьезность своих намерений. Вся британская промышленность с этого момента работала, чтобы обеспечить меня новыми самолетами. Теперь они поняли, что только я смогу привести Европу к победе до того, как это сделают коммунисты. Германия сама сдалась бы, увидев, что ничто не может защитить ее, но для этого требовалась куда более масштабная демонстрация военной мощи. Нечто, выходящее за грань человеческого восприятия.
Было сказано: «И пролил Господь на Содом и Гоморру дождем серу и огонь с неба, и ниспроверг города сии, и всю окрестность сию, и всех жителей городов сих, и произрастания земли».
Так Господь покарал тех, чьи прегрешения казались невинным баловством по сравнению со зверствами нацистов, я же хотел воплотить в реальность эти строки над городом, олицетворявшим промышленную мощь рейха.
Моей целью стал Гамбург.
Сама природа, казалось, была на моей стороне – стояла невыносимая жара и полное безветрие, даже камни накалились, впитывая жар солнечных лучей. Более удобного момента для удара я представить не мог, и отдал приказ начать операцию «Гоморра».
Стоит мне закрыть глаза, и я представляю себе адское пламя, пожирающее Гамбург, столь же отчетливо, как если бы был очевидцем происходящего. Ведь это я превратил город в пылающую преисподнюю.
Сначала градом посыпались фугасы – три дня мы бомбили улицы Гамбурга, не давая врагу ни малейшей передышки, разрушая дома, вышибая двери, срывая черепицу с крыш, и заставляя фрицев трусливо прятаться в подвалах. Затем от обилия зажигательных бомб почернело небо, и вспыхнули сотни пожаров, поглощая деревянные остовы зданий. За какие-то несколько минут пламя охватило весь центр города, сливаясь в одну пылающую топку невиданных размеров, засасывающую весь окружающий воздух, и обрекая на гибель даже тех, кто укрылся в бункерах.
Огненные вихри с воем носились по улицам, выплескивая потоки пламени в небеса, и продолжая нагреваться до тех пор, пока температура не достигла запредельных величин.
Всего три часа понадобилось для того, чтобы выгорело все, способное гореть, чтобы расплавилось железо и обратились в пыль камни. Чтобы на месте города осталось лишь обугленное пепелище. Ослепительно вспыхнув в последний раз, пламя потухло, но еще неделю никто не мог подойти к руинам, прежде чем они остыли.
Так я создал Огненный Шторм, впервые внушив немцам страх перед силой Великобритании.
И это было лишь началом. Я чувствовал себя богом, когда отдавал приказ об уничтожении. По мановению моей руки с лица земли исчезали города, принадлежащие рейху: Вюрцбург, Хильдесхайм, Пфорцгейм и многие другие. Я знал, как лишить врага надежды, как заставить дрожать при одном упоминании грядущей бури. Миллион нацистов должен был умереть за те преступления, что они совершили в этой войне, все их города следовало обратить в руины, все, что они имели – сжечь дотла. И продолжать до того момента, пока они не сдадутся.
Будь у меня больше бомбардировщиков, я бы добился этого еще в сорок четвертом, но самолетов не было, и вот, в итоге пол Европы досталось коммунистам! Мы ничего не могли противопоставить стремительному наступлению Советского Союза, кроме Огненного Шторма. Пусть у русских была самая сильная армия на тот момент, но господство в воздухе сохранялось за Британией. Мы должны были показать Сталину эту мощь, продемонстрировать ему возможность уничтожить любой город по нашему выбору.
Выбор пал на Дрезден, и я обрушил на него Огненный Шторм, еще более неистовый, нежели тот, что отбушевал в Гамбурге. Мы истребили сотни тысяч нацистов и уничтожили город всего за несколько дней до того, как его взяли бы русские. А теперь, спустя годы, мне все чаще ставят в укор эту безупречную операцию. Все громче раздаются голоса мерзавцев, обвиняющих меня в преступлениях против человечности. Меня, защитившего Британию от самого бесчеловечного режима, какой только существовал на Земле. Где бы они были, победи в войне немцы? Посмели бы они тогда хоть слово сказать?
Дрезден не был невинным городом, уже потому, что он был нацистским городом, как и все прочие.
Мои завистники говорят, что в его уничтожении не было нужды, но что они знают о войне? О ее последних днях, когда немцы сражались с небывалым остервенением, пытаясь удержать то немногое, что у них осталось? Каждая такая бомбардировка сохраняла жизни британских солдат, а значит, они стоили всех этих разрушений.
В сорок пятом я еще был героем, но уже скоро люди забыли, кому обязаны этой победой. Мои успехи поблекли в сравнении с тем шоу, которое устроил Трумэн, и тогда вылезли все те, кто раньше боялся бросить мне вызов. Меня обвиняли, преследовали, травили, вынудили уйти в отставку, заклеймили как душегуба, едва ли не более худшего, чем Гитлер. Но никто не смог заставить меня изменить тем идеалам, ради которых я сражался.
И сейчас, лежа на смертном одре, я все еще так же уверен в своей правоте, как и сорок лет назад.
«Действуя по наиболее чувствительным населенным центрам, авиация сможет, внося смятение и ужас в неприятельскую страну, быстро разбить ее материальное и моральное сопротивление».
Генерал Джулио Дуэ, 1909 год.
Огненный шторм.
Меня презрительно нарекли «Бомбардировщиком», теперь я с гордостью ношу это имя. Скрипя зубами, прошипели: «Мясник», но это признание мне дороже любых наград. На моих руках кровь тысяч врагов, а чего добились они? Пацифисты, хиппи, предатели. Без меня они бы даже не родились. Я спас страну в самой страшной из войн, одержал победу там, где лучшие армии мира потерпели поражение. Кому под силу повторить сделанное мной?
Европа истекала кровью, стонала, терзаемая жестоким зверем, взывала о помощи. И я один услышал этот зов, понял, как следует поступить. Все, что мы делали до этого в войне, вызывало у врага лишь смех. Мне и самому тяжело без улыбки вспоминать, что падение бомбы за пять миль от цели считалось прямым попаданием. Кого мы хотели запугать, тыкая пальцем? Хищника, проглотившего полмира, даже не поперхнувшись?! Здесь нужна была дубина, способная одним ударом раскроить ему череп, другим – сломать хребет, а затем перемолоть все кости. И у нас была такая дубина!
Британия двадцать лет готовилась к этому: строились лучшие самолеты, создавались совершенные бомбы, обладающие огромным разрушительным потенциалом – миллионы бомб пылились на складах, ожидая своего часа. И только кучка глупцов, закованных в цепи так называемой «морали», боялась отдать приказ об их использовании. Они медлили, когда каждый день гибли наши храбрые солдаты, ценой собственных жизней защищавшие этих трусов. Они не понимали, что мы воюем не с одним человеком, не с одной армией, а с целой нацией, враждебной всему, что нам дорого. Они не хотели понимать, что каждый немец, будь то солдат или рабочий, мужчина или женщина, старик или ребенок – это лютый враг, которого следует уничтожить без всякого сожаления. Мы должны были раздавить их волю, казавшуюся железной, сломить их веру, казавшуюся непоколебимой, вселить в сердца страх и ожидание неизбежного возмездия. Я знал, как это сделать. Я мог это сделать. У меня был опыт подобных действий.
Все изменилось февральским утром, когда Чарльз позвал меня к себе и показал новую директиву, подписанную премьером.
«Я полагаю, вам ясно, что целями должны быть районы жилой застройки?», спросил он.
Мне стоило огромного труда не выдать своей радости, ведь именно этого приказа я ожидал с самого начала войны. Мы выпили за здоровье сэра Уинстона, единственного здравомыслящего человека в правительстве, наконец осознавшего, как следует бороться с врагом.
Однако в тот же день я встретил сопротивление там, где ожидал найти поддержку – мои собственные офицеры отказались бомбить города, поскольку там находились мирные жители. Как они могли быть мирными, будучи нацистами?! В любом случае, альтернативой было полностью отказаться от бомбометания, в виду его неэффективности. Этого я допустить не мог, а потому отправил несогласных под трибунал.
«Мы выбомбим Германию. Будем бомбить все сильнее и сильнее, пока вы не перестанете вести войну. Это наша цель, - объявил я. - Город за городом: Любек, Кельн, Бремен, Гамбург — и этот список будет только пополняться».
Миллионы листовок с этим текстом ежедневно выбрасывались над обреченными немецкими городами вместе с тысячами бомб.
Любек действительно стал первым. Я сжег его дотла, доказав серьезность своих намерений. Вся британская промышленность с этого момента работала, чтобы обеспечить меня новыми самолетами. Теперь они поняли, что только я смогу привести Европу к победе до того, как это сделают коммунисты. Германия сама сдалась бы, увидев, что ничто не может защитить ее, но для этого требовалась куда более масштабная демонстрация военной мощи. Нечто, выходящее за грань человеческого восприятия.
Было сказано: «И пролил Господь на Содом и Гоморру дождем серу и огонь с неба, и ниспроверг города сии, и всю окрестность сию, и всех жителей городов сих, и произрастания земли».
Так Господь покарал тех, чьи прегрешения казались невинным баловством по сравнению со зверствами нацистов, я же хотел воплотить в реальность эти строки над городом, олицетворявшим промышленную мощь рейха.
Моей целью стал Гамбург.
Сама природа, казалось, была на моей стороне – стояла невыносимая жара и полное безветрие, даже камни накалились, впитывая жар солнечных лучей. Более удобного момента для удара я представить не мог, и отдал приказ начать операцию «Гоморра».
Стоит мне закрыть глаза, и я представляю себе адское пламя, пожирающее Гамбург, столь же отчетливо, как если бы был очевидцем происходящего. Ведь это я превратил город в пылающую преисподнюю.
Сначала градом посыпались фугасы – три дня мы бомбили улицы Гамбурга, не давая врагу ни малейшей передышки, разрушая дома, вышибая двери, срывая черепицу с крыш, и заставляя фрицев трусливо прятаться в подвалах. Затем от обилия зажигательных бомб почернело небо, и вспыхнули сотни пожаров, поглощая деревянные остовы зданий. За какие-то несколько минут пламя охватило весь центр города, сливаясь в одну пылающую топку невиданных размеров, засасывающую весь окружающий воздух, и обрекая на гибель даже тех, кто укрылся в бункерах.
Огненные вихри с воем носились по улицам, выплескивая потоки пламени в небеса, и продолжая нагреваться до тех пор, пока температура не достигла запредельных величин.
Всего три часа понадобилось для того, чтобы выгорело все, способное гореть, чтобы расплавилось железо и обратились в пыль камни. Чтобы на месте города осталось лишь обугленное пепелище. Ослепительно вспыхнув в последний раз, пламя потухло, но еще неделю никто не мог подойти к руинам, прежде чем они остыли.
Так я создал Огненный Шторм, впервые внушив немцам страх перед силой Великобритании.
И это было лишь началом. Я чувствовал себя богом, когда отдавал приказ об уничтожении. По мановению моей руки с лица земли исчезали города, принадлежащие рейху: Вюрцбург, Хильдесхайм, Пфорцгейм и многие другие. Я знал, как лишить врага надежды, как заставить дрожать при одном упоминании грядущей бури. Миллион нацистов должен был умереть за те преступления, что они совершили в этой войне, все их города следовало обратить в руины, все, что они имели – сжечь дотла. И продолжать до того момента, пока они не сдадутся.
Будь у меня больше бомбардировщиков, я бы добился этого еще в сорок четвертом, но самолетов не было, и вот, в итоге пол Европы досталось коммунистам! Мы ничего не могли противопоставить стремительному наступлению Советского Союза, кроме Огненного Шторма. Пусть у русских была самая сильная армия на тот момент, но господство в воздухе сохранялось за Британией. Мы должны были показать Сталину эту мощь, продемонстрировать ему возможность уничтожить любой город по нашему выбору.
Выбор пал на Дрезден, и я обрушил на него Огненный Шторм, еще более неистовый, нежели тот, что отбушевал в Гамбурге. Мы истребили сотни тысяч нацистов и уничтожили город всего за несколько дней до того, как его взяли бы русские. А теперь, спустя годы, мне все чаще ставят в укор эту безупречную операцию. Все громче раздаются голоса мерзавцев, обвиняющих меня в преступлениях против человечности. Меня, защитившего Британию от самого бесчеловечного режима, какой только существовал на Земле. Где бы они были, победи в войне немцы? Посмели бы они тогда хоть слово сказать?
Дрезден не был невинным городом, уже потому, что он был нацистским городом, как и все прочие.
Мои завистники говорят, что в его уничтожении не было нужды, но что они знают о войне? О ее последних днях, когда немцы сражались с небывалым остервенением, пытаясь удержать то немногое, что у них осталось? Каждая такая бомбардировка сохраняла жизни британских солдат, а значит, они стоили всех этих разрушений.
В сорок пятом я еще был героем, но уже скоро люди забыли, кому обязаны этой победой. Мои успехи поблекли в сравнении с тем шоу, которое устроил Трумэн, и тогда вылезли все те, кто раньше боялся бросить мне вызов. Меня обвиняли, преследовали, травили, вынудили уйти в отставку, заклеймили как душегуба, едва ли не более худшего, чем Гитлер. Но никто не смог заставить меня изменить тем идеалам, ради которых я сражался.
И сейчас, лежа на смертном одре, я все еще так же уверен в своей правоте, как и сорок лет назад.
Рассказ был написан в конце 2009 года.
Дневник Иносенте Хусто Ривьеро Вилальда
12 июля 1529 года
Сегодня я стал свидетелем крайне неприятной сцены. Люди дона Рауля повздорили с дикарями, когда те отказались принести им воды. Иберо, этот мерзавец, сильно избил одного индейца и, кажется, сломал ему несколько ребер. Я пытался воззвать к их благоразумию, говорил, что мы гости дона Мануэля, но они и слушать меня не стали. Сейчас, еще раз обдумав все произошедшее, мне немного стыдно за себя: я позволил им продолжать бесчинства, стерпел оскорбления, так, словно в моих жилах течет вода, а не кастильская кровь! Что бы сказал отец, увидь он меня? Но у них было оружие, к тому же дон Рауль находится на службе Его Величества, как и я, и нам не позволительно ссориться, исполняя его волю.
Все, что мне оставалось – это рассказать о произошедшем дону Мануэлю. Как бы хуже не стало! Энкомьендерро человек добрый и отзывчивый, он тепло относиться к дикарям, в буквальном смысле опекает их, к тому же он хозяин этой земли и вряд ли потерпит подобную наглость, но Руло – королевский аделантадо… боюсь даже представить, что произойдет, если оба они не сумеют придти к компромиссу.
***
За ужином, я поведал свои сомнения сеньору Нестору Хосилису, и Тито велел мне забыть обо всем увиденном.
«Король доверил нам важное дело, Ченчо, - сказал он, откусывая кусок говядины. – Мы должны оправдать его доверие, так что оставь местные дрязги».
Это был хороший совет, и я запомнил тот момент до мельчайших деталей. Соус стекал по пышной серебристой бороде Тито, но он не замечал этого – обсосав узловатые пальцы, сеньор Хосилис занялся вином, в обилии присутствующим на столе. Мануэль смеялся в голос над какой-то шуткой прекрасной донны Имельды, слегка зардевшейся от такой реакции обычно сдержанного супруга, с улицы доносились веселые крики их детей, затеявших какую-то игру. И только Рауль был мрачнее тучи, что еще больше укрепило мои опасения.
15 июля 1529 года.
Не знаю, могу ли я писать здесь о королевском приказе. Имею ли я на это право? Не станут ли эти строки, если их прочтет хоть кто-нибудь – приговором мне? Тайна, доверенная Его Величеством, сжигает изнутри, подобно самому жаркому пламени. Это ли муки адовы или лишь жалкое их отражение в нашем бренном мире? Тито так спокоен, невозмутим – понять не могу, как ему удается сохранять ясность рассудка, зная, сколь велика опасность, угрожающая нам. Хотел бы я быть сильным как он.
Мне страшно.
Этих строк вообще не должно быть, но я пишу их, потому, что не могу больше жить с этим грузом на душе. Король оказал мне великую честь, но ведь он не знал, каков на самом деле его посланник! Особенно когда Нестор так долго нахваливал меня Его Величеству, перечислял мои несуществующие добродетели и выдуманные заслуги.
Сеньор Хосилис – близкий друг моего отца, почти брат, и он обещал пристроить меня при дворе. Разве мог я представить, что это будет несуществующий пока двор Вице-Короля в Мехико.
«Здесь же просто бескрайнее море возможностей, мальчик мой, - усмехался тогда Тито. – Кем был Кортес и кем он стал?»
Узником на гасиенде в Оахаке он стал. Забытым и брошенным. Ни за какие сокровища я не хотел бы повторить его судьбы, но если Хосилис узнает об этом, боюсь, я навсегда потеряю его уважение и покровительство. Он настоящий кабальеро, отважный, щедрый и беспощадный в гневе, а я - не иначе как выродок, предпочитающий книгу мечу…
Нет, я не могу написать волю короля, даже зная, что никто из моего окружения не умеет читать. Пусть лучше эта тайна и дальше терзает меня, нежели появиться хоть малейшая возможность, что наши намерения раскроются.
22 июля 1529 года.
Уже второй день мы не можем покинуть гасиенду. Иберо пропал, а Рауль наотрез отказался уходить без своего приспешника, и продолжает испытывать гостеприимство доброго энкомьендерро. Отношения между ними становятся все более напряженными, какая-то злоба висит в воздухе, которым все мы дышим. Вчера дон Мануэль демонстративно раздал индейцам ножи и топоры, велев пускать их в дело, если кто-либо из гостей забудет о вежливости. Конечно, Руло это не понравилось, его бандиты теперь жмутся друг к другу и проклинают Иберо последними словами. Ходят слухи, что он уже мертв, и мы только напрасно тратим время.
Хосе предложил пустить паре дикарей кровь, прежде чем уехать, но аделантадо выбил ему зуб и велел заткнуться. Их здесь только четверо, а индейцев почти полсотни. Им тоже страшно.
24 июля 1529 года.
Сеньор Хосилис теряет терпение, и я отлично понимаю его: мы должны были уже добраться до Мехико. Аудиенсия не станет слушать нелепых оправданий о пропавшем пеоне, и все мы окажемся в непростой ситуации, но и начинать путешествие без головорезов Рауля слишком опасно.
Вчера Тито сказал, что это моя вина, что из-за меня сцепились Руло и дон Мануэль, но разве я мог тогда смолчать об увиденном? Они находились в гостях у энкомьендерро и избили его человека. Их следовало наказать, хотя, конечно, смерти Иберо я не хотел.
Может он еще жив? Я буду молиться, чтобы это было так.
26 июля 1529 года.
В лесу нашли обглоданный зверьем труп Иберо. Люди узнали его по кольцу с рубином – теперь это кольцо носит Руло. Он все еще считает, что его человека убили индейцы, но не может ничего доказать.
Завтра мы уезжаем. Наконец-то.
2 августа 1529 года.
Вот мы и добрались до Мехико. Я почти неделю ничего не писал, дорога совсем вымотала меня, а на отдыхе хватало времени только поспать. Тито посмеивается надо мной, говорит, я должен привыкнуть к подобным путешествиям, даже полюбить их.
«Так делаются состояния, мальчик мой, - уверяет он. – Сидя на заднице в Мадриде останешься никем».
Порой мне и хочется остаться никем. Это все не для меня. Нет. Завтра нас примет Аудиенсия, а у меня уже поджилки трясутся. Мы прибыли тайно, по суше, в обход, хотя уже давно могли доплыть сюда на корабле. Такая конспирация лишь ради этой встречи, ведь у де Гусмана глаза и уши по всему городу. Он здесь больше власти имеет, чем король, а Тито надеется его низвергнуть.
Я все же написал это, после недели тяжких раздумий, я решил поделиться с бумагой самым сокровенным, что у меня есть – волей нашего короля. Да простит меня Господь.
Не могу так жить. Не могу!
4 августа 1529 года.
Тяжело писать. Я не хотел верить до последнего мгновения, но видел своими глазами. Все это оказалось правдой. Мы называем их дикарями, а сами способны на жестокость столь отвратительную, что я невольно задаюсь вопросом: «Как Господь может терпеть подобное?»
Нуньо Бельтран де Гусман, королевский наместник, прославленный герой, похититель женских сердец на самом деле оказался алчным подонком с руками, по локоть обагренными кровью. Он жаждет титула Вице-Короля, плетет интриги против Кортеса и истребляет всех, кто смеет встать на его пути. Члены Аудиенсии трясутся от страха, при упоминании его имени – у них, законных представителей Его Величества, нет ни сил, ни средств, чтобы остановить де Гусмана.
Я видел изуродованные тела индейцев, казненных по его приказу, пепелища деревень, чем-то не понравившихся ему, людей с вырезанными языками, знавших о нем слишком много. И я ненавижу его. Ненавижу лютой ненавистью, клокочущей в моей груди, готовой выплеснуться наружу в любой миг.
Он заплатит, Богом клянусь, заплатит за все, что совершил. Такова воля короля, и я исполню ее, чего бы мне это ни стоило.
7 августа 1529 года.
Все кончено.
Сеньор Хосилис арестован приказом наместника. Даже здесь, вдали от Мехико я слышу его крик, стоит мне только закрыть глаза. Благородный старый кабальеро сражался как лев, для того лишь, чтобы я успел бежать.
Его пытают сейчас. Боюсь представить, какие муки предстоит ему вынести – де Гусман захочет получить свидетельства вины Аудиенсии, и он их добьется даже от Тито. За три коротких дня, проведенных в городе, я вдоволь наслушался рассказов о том, сколь умелые палачи есть на службе у наместника.
Рауль, проклятый предатель! Он вызнал о нашей цели и рассказал все де Гусману. Не сомневаюсь, этот иуда получил щедрую награду, возможно даже он встанет во главе отряда, снаряжаемого для новых завоеваний.
Вот только, я еще жив! Я вернусь к Мануэлю, уверен, он поможет мне сесть на корабль до Мадрида. Король узнает, какие зверства здесь творятся. Узнает и накажет виновных.
12 августа 1529 года.
Дона Мануэля больше нет. Он был отважным и бесконечно добрым человеком, не побоявшимся бросить вызов царящей вокруг жестокости. По воле де Гусмана, его искалечили и повесили, но сначала заставили смотреть на убийство домочадцев и слуг. Все они умерли за измену королю… за то, что энкомьендерро Мануэль позволил индейцам защищаться и раздал им оружие. За то, что не дал творить бесчинства на своей земле. Такую плату потребовал Рауль у кровавого наместника.
Нескольким индейцам удалось спастись, они-то и рассказали мне обо всем случившемся здесь. Только благодаря им я еще жив. Надолго ли?
Я остался один в чужой стране, разыскиваемый людьми де Гусмана – но я буду сражаться с ним, как могу, до тех пор, пока бьется сердце, исполненное праведного гнева.
____
Энкомьендерро – опекун, землевладелец, которому поручалось следить за живущими в его владениях индейцами.
Аделантадо – первопроходец, титул предводителя конкистадоров.
Пеон – в то время пехотинец, простой воин.
Королевская Аудиенсия – правительство Испанской Мексики.
Нуньо Бельтран де Гусман (1490 – 1544) – испанский конкистадор, глава Королевской Аудиенсии, известный своей жестокостью.
Дневник Иносенте Хусто Ривьеро Вилальда
12 июля 1529 года
Сегодня я стал свидетелем крайне неприятной сцены. Люди дона Рауля повздорили с дикарями, когда те отказались принести им воды. Иберо, этот мерзавец, сильно избил одного индейца и, кажется, сломал ему несколько ребер. Я пытался воззвать к их благоразумию, говорил, что мы гости дона Мануэля, но они и слушать меня не стали. Сейчас, еще раз обдумав все произошедшее, мне немного стыдно за себя: я позволил им продолжать бесчинства, стерпел оскорбления, так, словно в моих жилах течет вода, а не кастильская кровь! Что бы сказал отец, увидь он меня? Но у них было оружие, к тому же дон Рауль находится на службе Его Величества, как и я, и нам не позволительно ссориться, исполняя его волю.
Все, что мне оставалось – это рассказать о произошедшем дону Мануэлю. Как бы хуже не стало! Энкомьендерро человек добрый и отзывчивый, он тепло относиться к дикарям, в буквальном смысле опекает их, к тому же он хозяин этой земли и вряд ли потерпит подобную наглость, но Руло – королевский аделантадо… боюсь даже представить, что произойдет, если оба они не сумеют придти к компромиссу.
***
За ужином, я поведал свои сомнения сеньору Нестору Хосилису, и Тито велел мне забыть обо всем увиденном.
«Король доверил нам важное дело, Ченчо, - сказал он, откусывая кусок говядины. – Мы должны оправдать его доверие, так что оставь местные дрязги».
Это был хороший совет, и я запомнил тот момент до мельчайших деталей. Соус стекал по пышной серебристой бороде Тито, но он не замечал этого – обсосав узловатые пальцы, сеньор Хосилис занялся вином, в обилии присутствующим на столе. Мануэль смеялся в голос над какой-то шуткой прекрасной донны Имельды, слегка зардевшейся от такой реакции обычно сдержанного супруга, с улицы доносились веселые крики их детей, затеявших какую-то игру. И только Рауль был мрачнее тучи, что еще больше укрепило мои опасения.
15 июля 1529 года.
Не знаю, могу ли я писать здесь о королевском приказе. Имею ли я на это право? Не станут ли эти строки, если их прочтет хоть кто-нибудь – приговором мне? Тайна, доверенная Его Величеством, сжигает изнутри, подобно самому жаркому пламени. Это ли муки адовы или лишь жалкое их отражение в нашем бренном мире? Тито так спокоен, невозмутим – понять не могу, как ему удается сохранять ясность рассудка, зная, сколь велика опасность, угрожающая нам. Хотел бы я быть сильным как он.
Мне страшно.
Этих строк вообще не должно быть, но я пишу их, потому, что не могу больше жить с этим грузом на душе. Король оказал мне великую честь, но ведь он не знал, каков на самом деле его посланник! Особенно когда Нестор так долго нахваливал меня Его Величеству, перечислял мои несуществующие добродетели и выдуманные заслуги.
Сеньор Хосилис – близкий друг моего отца, почти брат, и он обещал пристроить меня при дворе. Разве мог я представить, что это будет несуществующий пока двор Вице-Короля в Мехико.
«Здесь же просто бескрайнее море возможностей, мальчик мой, - усмехался тогда Тито. – Кем был Кортес и кем он стал?»
Узником на гасиенде в Оахаке он стал. Забытым и брошенным. Ни за какие сокровища я не хотел бы повторить его судьбы, но если Хосилис узнает об этом, боюсь, я навсегда потеряю его уважение и покровительство. Он настоящий кабальеро, отважный, щедрый и беспощадный в гневе, а я - не иначе как выродок, предпочитающий книгу мечу…
Нет, я не могу написать волю короля, даже зная, что никто из моего окружения не умеет читать. Пусть лучше эта тайна и дальше терзает меня, нежели появиться хоть малейшая возможность, что наши намерения раскроются.
22 июля 1529 года.
Уже второй день мы не можем покинуть гасиенду. Иберо пропал, а Рауль наотрез отказался уходить без своего приспешника, и продолжает испытывать гостеприимство доброго энкомьендерро. Отношения между ними становятся все более напряженными, какая-то злоба висит в воздухе, которым все мы дышим. Вчера дон Мануэль демонстративно раздал индейцам ножи и топоры, велев пускать их в дело, если кто-либо из гостей забудет о вежливости. Конечно, Руло это не понравилось, его бандиты теперь жмутся друг к другу и проклинают Иберо последними словами. Ходят слухи, что он уже мертв, и мы только напрасно тратим время.
Хосе предложил пустить паре дикарей кровь, прежде чем уехать, но аделантадо выбил ему зуб и велел заткнуться. Их здесь только четверо, а индейцев почти полсотни. Им тоже страшно.
24 июля 1529 года.
Сеньор Хосилис теряет терпение, и я отлично понимаю его: мы должны были уже добраться до Мехико. Аудиенсия не станет слушать нелепых оправданий о пропавшем пеоне, и все мы окажемся в непростой ситуации, но и начинать путешествие без головорезов Рауля слишком опасно.
Вчера Тито сказал, что это моя вина, что из-за меня сцепились Руло и дон Мануэль, но разве я мог тогда смолчать об увиденном? Они находились в гостях у энкомьендерро и избили его человека. Их следовало наказать, хотя, конечно, смерти Иберо я не хотел.
Может он еще жив? Я буду молиться, чтобы это было так.
26 июля 1529 года.
В лесу нашли обглоданный зверьем труп Иберо. Люди узнали его по кольцу с рубином – теперь это кольцо носит Руло. Он все еще считает, что его человека убили индейцы, но не может ничего доказать.
Завтра мы уезжаем. Наконец-то.
2 августа 1529 года.
Вот мы и добрались до Мехико. Я почти неделю ничего не писал, дорога совсем вымотала меня, а на отдыхе хватало времени только поспать. Тито посмеивается надо мной, говорит, я должен привыкнуть к подобным путешествиям, даже полюбить их.
«Так делаются состояния, мальчик мой, - уверяет он. – Сидя на заднице в Мадриде останешься никем».
Порой мне и хочется остаться никем. Это все не для меня. Нет. Завтра нас примет Аудиенсия, а у меня уже поджилки трясутся. Мы прибыли тайно, по суше, в обход, хотя уже давно могли доплыть сюда на корабле. Такая конспирация лишь ради этой встречи, ведь у де Гусмана глаза и уши по всему городу. Он здесь больше власти имеет, чем король, а Тито надеется его низвергнуть.
Я все же написал это, после недели тяжких раздумий, я решил поделиться с бумагой самым сокровенным, что у меня есть – волей нашего короля. Да простит меня Господь.
Не могу так жить. Не могу!
4 августа 1529 года.
Тяжело писать. Я не хотел верить до последнего мгновения, но видел своими глазами. Все это оказалось правдой. Мы называем их дикарями, а сами способны на жестокость столь отвратительную, что я невольно задаюсь вопросом: «Как Господь может терпеть подобное?»
Нуньо Бельтран де Гусман, королевский наместник, прославленный герой, похититель женских сердец на самом деле оказался алчным подонком с руками, по локоть обагренными кровью. Он жаждет титула Вице-Короля, плетет интриги против Кортеса и истребляет всех, кто смеет встать на его пути. Члены Аудиенсии трясутся от страха, при упоминании его имени – у них, законных представителей Его Величества, нет ни сил, ни средств, чтобы остановить де Гусмана.
Я видел изуродованные тела индейцев, казненных по его приказу, пепелища деревень, чем-то не понравившихся ему, людей с вырезанными языками, знавших о нем слишком много. И я ненавижу его. Ненавижу лютой ненавистью, клокочущей в моей груди, готовой выплеснуться наружу в любой миг.
Он заплатит, Богом клянусь, заплатит за все, что совершил. Такова воля короля, и я исполню ее, чего бы мне это ни стоило.
7 августа 1529 года.
Все кончено.
Сеньор Хосилис арестован приказом наместника. Даже здесь, вдали от Мехико я слышу его крик, стоит мне только закрыть глаза. Благородный старый кабальеро сражался как лев, для того лишь, чтобы я успел бежать.
Его пытают сейчас. Боюсь представить, какие муки предстоит ему вынести – де Гусман захочет получить свидетельства вины Аудиенсии, и он их добьется даже от Тито. За три коротких дня, проведенных в городе, я вдоволь наслушался рассказов о том, сколь умелые палачи есть на службе у наместника.
Рауль, проклятый предатель! Он вызнал о нашей цели и рассказал все де Гусману. Не сомневаюсь, этот иуда получил щедрую награду, возможно даже он встанет во главе отряда, снаряжаемого для новых завоеваний.
Вот только, я еще жив! Я вернусь к Мануэлю, уверен, он поможет мне сесть на корабль до Мадрида. Король узнает, какие зверства здесь творятся. Узнает и накажет виновных.
12 августа 1529 года.
Дона Мануэля больше нет. Он был отважным и бесконечно добрым человеком, не побоявшимся бросить вызов царящей вокруг жестокости. По воле де Гусмана, его искалечили и повесили, но сначала заставили смотреть на убийство домочадцев и слуг. Все они умерли за измену королю… за то, что энкомьендерро Мануэль позволил индейцам защищаться и раздал им оружие. За то, что не дал творить бесчинства на своей земле. Такую плату потребовал Рауль у кровавого наместника.
Нескольким индейцам удалось спастись, они-то и рассказали мне обо всем случившемся здесь. Только благодаря им я еще жив. Надолго ли?
Я остался один в чужой стране, разыскиваемый людьми де Гусмана – но я буду сражаться с ним, как могу, до тех пор, пока бьется сердце, исполненное праведного гнева.
____
Энкомьендерро – опекун, землевладелец, которому поручалось следить за живущими в его владениях индейцами.
Аделантадо – первопроходец, титул предводителя конкистадоров.
Пеон – в то время пехотинец, простой воин.
Королевская Аудиенсия – правительство Испанской Мексики.
Нуньо Бельтран де Гусман (1490 – 1544) – испанский конкистадор, глава Королевской Аудиенсии, известный своей жестокостью.
Рассказ был написан в конце 2008 года в соавторстве со Скорпионом.
Проблеск
Солнечные лучи, проникающие в помещение через решетчатое окно, отразившись от побеленных стен, наполнили комнату светом. Кирилл осторожно приоткрыл глаза – летнее солнце слепило нещадно, да и койка была поставлена прямо напротив окна. Наконец, чуть притерпевшись, Кирилл сбросил одеяло и рывком поднялся на ноги.
Четыре стены, окно и крепкая дверь – за два дня, проведенных здесь, он привык к ним, как к родным, и в то же время от души возненавидел казенный дом, в котором его содержали против воли. Те, кто сделал это, выбрали весьма изощренный способ, но Кирилл был уверен – на простом заключении они не остановятся.
И тут же, словно подтверждая его догадку, за дверью послышались тихие шаги. Кирилл замер, прислушиваясь: неизвестный остановился точно возле его комнаты, аккуратно вставил ключ в замочную скважину и дважды повернул. Дверь со скрипом отворилась, и в комнату неспешно вошёл человек лет сорока, наружности самой интеллигентной, с колоритными усами а-ля Бисмарк и тонкой бородкой клинышком.
- Кирилл Андреевич, голубчик, уже встали? Вот и славно, а я как раз к вам, - голос у мужчины был располагающий, с приятной хрипотцой. - Зовут меня Шварцев Роман Селиванович, профессор.
"Видали мы вас таких, умников", - нахмурился Кирилл, проигнорировав протянутую руку.
- Ну что вы, Кирилл Андреевич, право слово? Я здесь, чтобы Вам помочь.
- Милостивый го!.. Кха-кха, - Пришлось откашляться. Оказалось, в горле пересохло. - Ужели выпустите? Вряд ли, вы же смерти моей ждете! Но вот вам крест - всех вас на чистую воду выведу!
- Это как же, позвольте узнать? - Шварцев, кажется, ничуть не смутился.
- Как?.. - Кирилл запнулся. - Мне бы только выйти - мигом к вам полиция, городовой, а то и филлера зашлют, тайно! Такого накопает - ввек не отмоетесь! Гидра революциённая! Задавил бы!
- Я убежденный монархист, - в голосе "профессора" проскользнула возмущенная нотка. – И революция эта уже год как подавлена.
- Вы ж как тараканы - сколь не трави, меньше не становится! А всё от безбожников да бандитов, - вспылил Кирилл. – Ну да отольется еще вам!
- Конечно, отольется, - благодушно согласился его собеседник. - Вы лучше расскажите мне, что вас беспокоит.
- Что?! Скорее кто! Вот выйду да припомню, как меня сюда упрятали за то, что про шайку вашу прознал, и как работников моих на бунт подбивали - платит, мол, мало, как с собаками обращается! Как все плачу: умеешь – работай да получай, не умеешь - гуляй себе! Кость я у вас в горле, вот и сживаете со свету, подлецы!
Профессор молчал. Не иначе, как действительно худое задумал, понял заключенный, поражаясь хладнокровию негодяя в белом халате.
- И с какой же целью вас заперли?
- Ясно с какой! Тайну сохранить организации вашей!
- Тайну Алексеевской больницы на Канатчиковой даче?
Шварцев усмехнулся в усы.
- Вашей "Воли Народной" тайну! Нашли ведь как обозваться, а на деле - банда! – Уверенно заявил Кирилл. - Но нет, не уйти вам от суда!
- Вы успокойтесь, в наш нервный век это пагубно для здоровья, - предупредил доктор. - Нет никакой Народной Воли, тем более здесь - это лишь плод вашего воображения. Вы подумайте, отдохните. После поговорим.
Плавно развернувшись, Шварцев выскользнул из камеры, тут же запирая замок.
"Как же, плод - то-то ты так быстро ретировался!"
Кирилл на цыпочках подкрался к двери, приложив ухо к замочной скважине, в попытке уловить слова уходящего доктора, обращенные к неизвестному собеседнику:
- Галлюциноторное расстройство, причем с ярко выраженным бредом преследования. Мы его живо вылечим...
«Ишь, умный какой! Бред! Это у вас, социалистов, бред, какого свет не видывал! - насупился Кирилл. - Всё, всё понятно: затащили сюда, теперь сперва успокоят, а потом агти... гити... ровать начнут! Тьфу, словечко-то какое удумали, мракобесы!»
- Не дождетесь, - злобно прошипел Кирилл и рухнул обратно в постель. Ничего, день-другой, и выберется. Придумать бы, как...
Миновало три дня. В камеру заходил лишь хмурый служитель, приносил еду и лекарство, однако узник не терял надежду, что сумеет выбраться. Таблетки, прописанные Шварцевым, в рот не брал – мало ли что? Негодяи, сумевшие упечь сюда, явно были способны на любую подлость. Это их сюда надо - убийц и террористов, - а не его!
"Дайте только выйти, к самому губернатору пойду! - стиснул зубы Кирилл. - Уж он вам покажет бред!"
На четвёртый день доктор явился., Отношение к которому у Кирилла нисколько не потеплело.
- А, эскулап! - злобно ухмыляясь, бросил "больной" вместо приветствия. - Справиться пришли, как себя чувствую? Здоров, назло вам! – И не выдержал, взорвался: - Говори, собачий сын, чего надо?! Что удумали, нехристи?!
- Кирилл Андреевич, с чего вы взяли, что я хочу вас убить? - Спокойным тоном спросил Шварцев, словно не заметив злости собеседника.
- Может и не убить, - отмахнулся Кирилл. - Одно знаю - деньги вам мои нужны...
- Голубчик, вы уж поверьте, все, что мне нужно - это вылечить вас, - на его лице снова появилась улыбка доброго доктора. - Вы не хотите этого признавать, и, тем не менее, вы больны.
- Конечно, бред у меня! Это вы послушайте, "голубчик"! Я здоровее вас, уж на голову - так верно! А помочь хотите, так выпускайте!
Доктор все еще улыбался, теперь - слегка снисходительно:
- Выпустить - дело не долгое, но скажите, что дальше будете делать?
- Домой, поем по-людски, завод проверю и полицию на вас донесу! Генерал-губернатору пожалуюсь! Струсили? Пугать будете? - Кириллу хотелось смеяться от удовольствия - глазки у лекаришки так и забегали!
- Снова здесь окажетесь, - подвел итог Шварцев. - Полиция, конечно, больницу обыщет, не найдет ничего и вернёт вас сюда, чтобы губернатору не докучали излишне.
- Не отыщет, говорите? Да я и тыщи рублёв не пожалею! Вас и будочники замордуют, и эти, как их?.. Околоточные! Всех подмажу - а изведут на корню!
- Подкупить, стало быть, хотите полицию? А ведь это преступление, - заметил Шварцев. - Знаете что, Кирилл Андреевич, подумайте-ка ещё. И попробуйте хоть ненадолго поверить, что никто вам вреда не желает, что революционеров и, упаси Боже, террористов в больнице нет. Уверяю, все сразу встанет на свои места.
На прощание профессор кивнул и ушел, тщательно заперев дверь.
«Поверить... может разок таблетки принять? А если яд? Но зачем им травить-то, денег же хотят».
Кирилл несколько раз измерил камеру шагами, крутясь, как лев в клетке. Может, врач и не знает ничего? Может, наврали ему?
"Авось не окочурюсь, оборони Господь!"
И снова ожидание. Посещали его всё также с едой или лекарствами (Кирилл даже попробовал их принимать), но вроде стали обращаться немного любезнее? Удумали чего, или «тихим» окрестили - бес их разберет! Заодно стало интересно, что Шварцев скажет, когда придёт... И придёт ли?
Под утро третьего дня узника больницы стали донимать какие-то странные рычащие звуки, доносившиеся снаружи. Шум напоминал рев новомодных аэропланов, да откуда летающий агрегат в лечебнице для безумных? Кирилл даже подошел к окну, но никакого аэроплана не увидел. Да и с палатой неладно было: на потолке появилось несколько светящихся полос, пару раз мигнувших и растворившихся в белизне потрескавшейся штукатурки, а стены на мгновение выгнулись внутрь.
"Галлюцина... как их там? Бред! - С отвращением вспомнил Кирилл, спешно закрывая глаза и делая глубокий вдох. - Как же! Вот вам и таблетки, взаправду рехнусь!"
Когда кошки на душе уже скребли вовсю, доктор изволил-таки явиться. Но что-то изменилось и в нём - подтянулся, похудел, походка стала быстрее, хотя и сохранила прежнюю величавость. Чудеса!
- Ну, Кирилл, - размеренная важность в голосе сменилась на, пусть и благодушный, но крайне деловой тон. - Как вы себя чувствуете?
- Да неплохо, - мрачно буркнул узник, сам с трудом соображая, что говорит. – Только кажется невесть что: полосы на потолке светятся, стены шатаются... Это от лекарств?
- Возможно, - а улыбка врача осталась прежней. - Не в моих правилах скрывать, что я выписываю пациентам, но сперва ответьте на несколько вопросов, ладно?
- Л-ладно, - сбивчиво проговорил Кирилл, стараясь сосредоточиться - в глазах почему-то все дрожало. – Задавайте.
- Помните, взрыв?
Узник кивнул. Конечно: карета разлетелась на куски, крик, шум, лошади ржут, а его к стене отбросило.
- Эсеры министра взорвали...
- Отчего же эсеры? Чеченские боевики.
- Они-то тут причём?
Разум отказывался даже представлять чеченца с бомбой - вот с кинжалом сразу образ появлялся: ночь, река, бородатый горец.
- Вы получили тяжелую травму при взрыве, - Шварцев одернул халат, и Кирилл внезапно понял, что тот вновь прибавил в весе.
- Та же песня, - перебил он доктора, с удивлением заметив в собственном голосе едва различимые нотки сожаления. – А я уж было подумал, что вы правы! От чего меня мутит, так это от таблеток! Чем вы меня травите?
- Один вопрос, - вскинул ладони его собеседник. - Вы ведь любите родную историю? Имена Карамзина и Ключевского в вашем сердце особый отклик находят, ведь так?
- Даже если так, теперь вы, доктор, отвечайте, - хмуро бросил Кирилл.
- Мое чудо-лекарство: крахмал и немного соли.
Шварцев ободряюще улыбнулся, заметив недоверие в глазах пациента.
- Остальное ваш разум сделал сам, как только вы приняли помощь. Вам многое еще предстоит осознать, Кирилл. Просто доверьтесь мне еще раз…
- Хватит, доверился раз уже!
- В таком случае, увидимся позже, - Шварцев шагнул за порог, доставая ключ, и небрежно, не оборачиваясь бросил: - Кто убил Распутина?
- Князь Юсу...
Кирилл осекся на полуслове, не понимая, почему он так ответил, ведь старец-то жив, а истории его любовных похождений день ото дня обрастают пикантными подробностями. Откуда же такая уверенность?
Ключ дважды провернулся, оставляя его наедине с сомнениями. В голове шумело, кровь стучала в висках. Кирилл облокотился на стену, дошёл до окна и выглянул на улицу. Снова откуда-то послышался знакомый рёв.
"Машину заводят".
Прямо под окнами разогревался автомобиль скорой помощи - белый, с большим красным крестом и мигалкой. Кирилл моргнул, протирая глаза, пошатнулся и, чтобы не упасть, сел на подоконник.
А с потолка снова моргнули холодным светом полоски электрических ламп.
Проблеск
Солнечные лучи, проникающие в помещение через решетчатое окно, отразившись от побеленных стен, наполнили комнату светом. Кирилл осторожно приоткрыл глаза – летнее солнце слепило нещадно, да и койка была поставлена прямо напротив окна. Наконец, чуть притерпевшись, Кирилл сбросил одеяло и рывком поднялся на ноги.
Четыре стены, окно и крепкая дверь – за два дня, проведенных здесь, он привык к ним, как к родным, и в то же время от души возненавидел казенный дом, в котором его содержали против воли. Те, кто сделал это, выбрали весьма изощренный способ, но Кирилл был уверен – на простом заключении они не остановятся.
И тут же, словно подтверждая его догадку, за дверью послышались тихие шаги. Кирилл замер, прислушиваясь: неизвестный остановился точно возле его комнаты, аккуратно вставил ключ в замочную скважину и дважды повернул. Дверь со скрипом отворилась, и в комнату неспешно вошёл человек лет сорока, наружности самой интеллигентной, с колоритными усами а-ля Бисмарк и тонкой бородкой клинышком.
- Кирилл Андреевич, голубчик, уже встали? Вот и славно, а я как раз к вам, - голос у мужчины был располагающий, с приятной хрипотцой. - Зовут меня Шварцев Роман Селиванович, профессор.
"Видали мы вас таких, умников", - нахмурился Кирилл, проигнорировав протянутую руку.
- Ну что вы, Кирилл Андреевич, право слово? Я здесь, чтобы Вам помочь.
- Милостивый го!.. Кха-кха, - Пришлось откашляться. Оказалось, в горле пересохло. - Ужели выпустите? Вряд ли, вы же смерти моей ждете! Но вот вам крест - всех вас на чистую воду выведу!
- Это как же, позвольте узнать? - Шварцев, кажется, ничуть не смутился.
- Как?.. - Кирилл запнулся. - Мне бы только выйти - мигом к вам полиция, городовой, а то и филлера зашлют, тайно! Такого накопает - ввек не отмоетесь! Гидра революциённая! Задавил бы!
- Я убежденный монархист, - в голосе "профессора" проскользнула возмущенная нотка. – И революция эта уже год как подавлена.
- Вы ж как тараканы - сколь не трави, меньше не становится! А всё от безбожников да бандитов, - вспылил Кирилл. – Ну да отольется еще вам!
- Конечно, отольется, - благодушно согласился его собеседник. - Вы лучше расскажите мне, что вас беспокоит.
- Что?! Скорее кто! Вот выйду да припомню, как меня сюда упрятали за то, что про шайку вашу прознал, и как работников моих на бунт подбивали - платит, мол, мало, как с собаками обращается! Как все плачу: умеешь – работай да получай, не умеешь - гуляй себе! Кость я у вас в горле, вот и сживаете со свету, подлецы!
Профессор молчал. Не иначе, как действительно худое задумал, понял заключенный, поражаясь хладнокровию негодяя в белом халате.
- И с какой же целью вас заперли?
- Ясно с какой! Тайну сохранить организации вашей!
- Тайну Алексеевской больницы на Канатчиковой даче?
Шварцев усмехнулся в усы.
- Вашей "Воли Народной" тайну! Нашли ведь как обозваться, а на деле - банда! – Уверенно заявил Кирилл. - Но нет, не уйти вам от суда!
- Вы успокойтесь, в наш нервный век это пагубно для здоровья, - предупредил доктор. - Нет никакой Народной Воли, тем более здесь - это лишь плод вашего воображения. Вы подумайте, отдохните. После поговорим.
Плавно развернувшись, Шварцев выскользнул из камеры, тут же запирая замок.
"Как же, плод - то-то ты так быстро ретировался!"
Кирилл на цыпочках подкрался к двери, приложив ухо к замочной скважине, в попытке уловить слова уходящего доктора, обращенные к неизвестному собеседнику:
- Галлюциноторное расстройство, причем с ярко выраженным бредом преследования. Мы его живо вылечим...
«Ишь, умный какой! Бред! Это у вас, социалистов, бред, какого свет не видывал! - насупился Кирилл. - Всё, всё понятно: затащили сюда, теперь сперва успокоят, а потом агти... гити... ровать начнут! Тьфу, словечко-то какое удумали, мракобесы!»
- Не дождетесь, - злобно прошипел Кирилл и рухнул обратно в постель. Ничего, день-другой, и выберется. Придумать бы, как...
Миновало три дня. В камеру заходил лишь хмурый служитель, приносил еду и лекарство, однако узник не терял надежду, что сумеет выбраться. Таблетки, прописанные Шварцевым, в рот не брал – мало ли что? Негодяи, сумевшие упечь сюда, явно были способны на любую подлость. Это их сюда надо - убийц и террористов, - а не его!
"Дайте только выйти, к самому губернатору пойду! - стиснул зубы Кирилл. - Уж он вам покажет бред!"
На четвёртый день доктор явился., Отношение к которому у Кирилла нисколько не потеплело.
- А, эскулап! - злобно ухмыляясь, бросил "больной" вместо приветствия. - Справиться пришли, как себя чувствую? Здоров, назло вам! – И не выдержал, взорвался: - Говори, собачий сын, чего надо?! Что удумали, нехристи?!
- Кирилл Андреевич, с чего вы взяли, что я хочу вас убить? - Спокойным тоном спросил Шварцев, словно не заметив злости собеседника.
- Может и не убить, - отмахнулся Кирилл. - Одно знаю - деньги вам мои нужны...
- Голубчик, вы уж поверьте, все, что мне нужно - это вылечить вас, - на его лице снова появилась улыбка доброго доктора. - Вы не хотите этого признавать, и, тем не менее, вы больны.
- Конечно, бред у меня! Это вы послушайте, "голубчик"! Я здоровее вас, уж на голову - так верно! А помочь хотите, так выпускайте!
Доктор все еще улыбался, теперь - слегка снисходительно:
- Выпустить - дело не долгое, но скажите, что дальше будете делать?
- Домой, поем по-людски, завод проверю и полицию на вас донесу! Генерал-губернатору пожалуюсь! Струсили? Пугать будете? - Кириллу хотелось смеяться от удовольствия - глазки у лекаришки так и забегали!
- Снова здесь окажетесь, - подвел итог Шварцев. - Полиция, конечно, больницу обыщет, не найдет ничего и вернёт вас сюда, чтобы губернатору не докучали излишне.
- Не отыщет, говорите? Да я и тыщи рублёв не пожалею! Вас и будочники замордуют, и эти, как их?.. Околоточные! Всех подмажу - а изведут на корню!
- Подкупить, стало быть, хотите полицию? А ведь это преступление, - заметил Шварцев. - Знаете что, Кирилл Андреевич, подумайте-ка ещё. И попробуйте хоть ненадолго поверить, что никто вам вреда не желает, что революционеров и, упаси Боже, террористов в больнице нет. Уверяю, все сразу встанет на свои места.
На прощание профессор кивнул и ушел, тщательно заперев дверь.
«Поверить... может разок таблетки принять? А если яд? Но зачем им травить-то, денег же хотят».
Кирилл несколько раз измерил камеру шагами, крутясь, как лев в клетке. Может, врач и не знает ничего? Может, наврали ему?
"Авось не окочурюсь, оборони Господь!"
И снова ожидание. Посещали его всё также с едой или лекарствами (Кирилл даже попробовал их принимать), но вроде стали обращаться немного любезнее? Удумали чего, или «тихим» окрестили - бес их разберет! Заодно стало интересно, что Шварцев скажет, когда придёт... И придёт ли?
Под утро третьего дня узника больницы стали донимать какие-то странные рычащие звуки, доносившиеся снаружи. Шум напоминал рев новомодных аэропланов, да откуда летающий агрегат в лечебнице для безумных? Кирилл даже подошел к окну, но никакого аэроплана не увидел. Да и с палатой неладно было: на потолке появилось несколько светящихся полос, пару раз мигнувших и растворившихся в белизне потрескавшейся штукатурки, а стены на мгновение выгнулись внутрь.
"Галлюцина... как их там? Бред! - С отвращением вспомнил Кирилл, спешно закрывая глаза и делая глубокий вдох. - Как же! Вот вам и таблетки, взаправду рехнусь!"
Когда кошки на душе уже скребли вовсю, доктор изволил-таки явиться. Но что-то изменилось и в нём - подтянулся, похудел, походка стала быстрее, хотя и сохранила прежнюю величавость. Чудеса!
- Ну, Кирилл, - размеренная важность в голосе сменилась на, пусть и благодушный, но крайне деловой тон. - Как вы себя чувствуете?
- Да неплохо, - мрачно буркнул узник, сам с трудом соображая, что говорит. – Только кажется невесть что: полосы на потолке светятся, стены шатаются... Это от лекарств?
- Возможно, - а улыбка врача осталась прежней. - Не в моих правилах скрывать, что я выписываю пациентам, но сперва ответьте на несколько вопросов, ладно?
- Л-ладно, - сбивчиво проговорил Кирилл, стараясь сосредоточиться - в глазах почему-то все дрожало. – Задавайте.
- Помните, взрыв?
Узник кивнул. Конечно: карета разлетелась на куски, крик, шум, лошади ржут, а его к стене отбросило.
- Эсеры министра взорвали...
- Отчего же эсеры? Чеченские боевики.
- Они-то тут причём?
Разум отказывался даже представлять чеченца с бомбой - вот с кинжалом сразу образ появлялся: ночь, река, бородатый горец.
- Вы получили тяжелую травму при взрыве, - Шварцев одернул халат, и Кирилл внезапно понял, что тот вновь прибавил в весе.
- Та же песня, - перебил он доктора, с удивлением заметив в собственном голосе едва различимые нотки сожаления. – А я уж было подумал, что вы правы! От чего меня мутит, так это от таблеток! Чем вы меня травите?
- Один вопрос, - вскинул ладони его собеседник. - Вы ведь любите родную историю? Имена Карамзина и Ключевского в вашем сердце особый отклик находят, ведь так?
- Даже если так, теперь вы, доктор, отвечайте, - хмуро бросил Кирилл.
- Мое чудо-лекарство: крахмал и немного соли.
Шварцев ободряюще улыбнулся, заметив недоверие в глазах пациента.
- Остальное ваш разум сделал сам, как только вы приняли помощь. Вам многое еще предстоит осознать, Кирилл. Просто доверьтесь мне еще раз…
- Хватит, доверился раз уже!
- В таком случае, увидимся позже, - Шварцев шагнул за порог, доставая ключ, и небрежно, не оборачиваясь бросил: - Кто убил Распутина?
- Князь Юсу...
Кирилл осекся на полуслове, не понимая, почему он так ответил, ведь старец-то жив, а истории его любовных похождений день ото дня обрастают пикантными подробностями. Откуда же такая уверенность?
Ключ дважды провернулся, оставляя его наедине с сомнениями. В голове шумело, кровь стучала в висках. Кирилл облокотился на стену, дошёл до окна и выглянул на улицу. Снова откуда-то послышался знакомый рёв.
"Машину заводят".
Прямо под окнами разогревался автомобиль скорой помощи - белый, с большим красным крестом и мигалкой. Кирилл моргнул, протирая глаза, пошатнулся и, чтобы не упасть, сел на подоконник.
А с потолка снова моргнули холодным светом полоски электрических ламп.
Рассказ был написан полтора года назад, в соавторстве с Оррофином.
Дети цветов
12. 04. 1965 г 13.23. Офис Глобал-Индастриал Банка. Даунтаун. Нью-Йорк.
Менеджер по подбору персонала был похож на крысу, даже не столько обликом, сколько повадками. Нервные, не прекращающиеся ни на секунду движения рук, бегающие глазки... глядя на него, Джон Брукс никак не мог сосредоточиться, чтобы ответить на простой вопрос - всякий раз он представлял на месте мистера Томпсона одетого в строгий костюм грызуна, и едва сдерживал смех. Если бы его спросили, что же в этом смешного, Джон тоже затруднился бы ответить.
- Итак, мистер Брукс, - менеджер даже не удосужился натянуть дежурную улыбку, буравя кандидата тяжёлым взглядом маленьких, прищуренных глазок,- почему вы выбрали именно нашу компанию?
Говоря это, мистер Томпсон небрежно откинул обложку диплома собеседника и скучающе зевнул. - Поставим вопрос иначе: почему вы считаете, что мы должны взять на эту ответственную должность именно вас? Знаете, в Нью-Йорке миллионы молодых людей, которые мечтают о ней.
Всего за мгновение настроение Джонатана изменилось. Веселье как рукой сняло, а на его место пришёл холодный и липкий, совершенно иррациональный страх перед этим человеком в сером костюме.
«Не надо было курить… не надо!» - промелькнула в содрогающемся от ужаса рассудке одинокая разумная мысль.
Палец нервно задергался, и юноша был вынужден убрать руку под стол, чтобы скрыть волнение - ему казалось, что его блестящее, если не считать последнего года, обучение в Беркли, ничего не значит, что его знания не стоят и пары центов, и что он явно переоценил свои силы, когда решил устроиться помощником бухгалтера.
- Я… я, - Джон заискивающе улыбнулся, даже не представляя, насколько жалко выглядит, - я молод и, эээ, энергичен, сэр! Я принесу пользу… университет окончил… пожалуйста…
По мере сбивчивых попыток кандидата доказать свою необходимость, лицо менеджера принимало всё более скептическое выражение.
- Мистер Брукс, вы не убедительны, - сказал он и поджал губы. – Ваши оценки посредственны, вы не имеете опыта работы, к тому же, мне показалось, или вы хиппи?
Джон опустил голову. Несмотря на тёртый твидовый пиджак, старые, ещё отцовские брюки, с пузырями на коленях, и полное отсутствие фенечек, длинные волосы и дырка от снятой серьги в ухе выдавали его с головой.
- Да, сэр, - выдавил он, готовясь к очередному отказу, - но мне очень нужна эта работа… я не подведу вас, сэр!
- Ну что же, - это прозвучало, как «Mene, Tekel, Fares»*. – Думаю, мы можем принять вас на испытательный срок в три месяца с урезанной оплатой, естественно. Дальнейшая ваша судьба прямо зависит от отзыва куратора. Я понятно выражаюсь?
Помощник бухгалтера Брукс лишь обречённо кивнул. На крысиной мордочке менеджера появилась хищная улыбка, более подходящая Мефистофелю. Договор был заключён, и кровь на бумаге уже подсыхала.
12. 04.65 г. 16.50. Берлога Семьи Вольного Ветра. Спальный район.
Дорога из Даунтауна на окраины в идеале занимала час, если на метро и двадцать минут, если взять такси. На самом же деле, счастливчиком был тот, кто мог преодолеть этот путь в полдень хотя бы за два часа, пробиваясь через толпы людей, возвращающихся с ночной смены или застряв в знаменитых нью-йоркских пробках. Джон к удачливым не принадлежал никогда – в метро его крепко помяли, отдавили обе ноги, а какой-то бродяга срыгнул едва не за шиворот.
«Хорошо, хоть отшатнуться смог!» - думал юноша, открывая дверь, ведущую в затрапезные однокомнатные апартаменты, где он и жил со своей Семьёй.
Джон щёлкнул выключателем - две из пяти ламп не работали, остальные давали совсем немного света, но этого было вполне достаточно, чтобы разглядеть несколько тел, лежащих на кровати, и Бизона, спавшего прямо в кресле.
- Э, ты чего так вырядился? - Окинув друга мутным взглядом, пробормотал он, просыпаясь и поправляя съехавший набок хайратник, утопающий в густой шевелюре.
- Работу получил, брат, - парень растерянно улыбнулся, скидывая пиджак на вешалку. Он и сам не знал, как относится к этому событию, ведь из всей Семьи только ему удалось устроиться на постоянную службу, а остальные перебивались случайными заработками и едва могли оплачивать счета. С другой стороны, работа в обществе цивилов…мало приятного!
- Соболезную, чувак, - Бизон покачал головой. - Эй, Ветер в контору устроился, прикиньте!
- Ух ты, - растягивая звуки, выдохнула Гибкая Ива, миловидная брюнетка, первой высунувшаяся из-под одеяла. Следом за ней показалось еще три головы, уставившиеся удивленными глазами на Джо... Вольного Ветра.
- Конечно, тухляк полный, но зато будет теперь на что берлогу держать, - продолжил юноша, усаживаясь на пол прямо в брюках. - Команчи, у вас осталось чего?
- Конечно, держи, - Койот, вяло потянувшись, перелез через Иву и, порывшись в тумбочке, извлек недокуренный косячок и коробок спичек.
- Во, теперь хоть на себя похож стал, - заметил Бизон, наблюдая, как Ветер вернул на законное место в ухе серьгу в виде "пацифика" на цепочке.
Ива, пока парень раскуривал пяточку, успела оказаться у него за спиной, и принялась заплетать в косички длинные, аккуратно расчесанные волосы. Ветер хотел привычно откинуть голову, но вспомнив, кем он теперь стал, аккуратно отстранился:
- Мне на работу завтра, - вздохнул он и затянулся.
- Не дай им согнуть тебя, брат, - голос у Ивы был сладкий. - Ты есть ты и ты дитя природы, расслабься и будь счастлив.
Ветер выдохнул остатки дыма и передал косяк дальше. В голове слегка зашумело, на языке остался сладковатый привкус, а на душе сразу стало легче. Он откинул голову и расслабился, тихо хихикая, когда ловкие пальцы девушки задевали кожу на затылке.
Тем временем Бизон, дожидаясь своей очереди, извлёк из-под кресла небольшой тамтам и наполнил комнату тянущимся ритмом. Умел, ох, умел он попасть в бычий глаз!
Ветер блаженно зажмурился. Косяк гулял по кругу, удары тамтама смешивались с тихим хихиканьем и сладковатым дымом, а кое-кого пробило на поговорить.
- Чувааки, - протянул Койот, улыбаясь до ушей. – Я по зомби-ящику тут видел, что вчера по побережью тайфуны шли, один за другим, люди умерли…
- Да, - Бизон отложил тамтам и затянулся. – А ещё война уже месяц. Прикиньте, они там друг друга убивают… много-много, так много, что призывать гражданских начали. Тигра с соседней улицы взяли и Орхидею тоже.
- Это не правильно, - Ветер резко повернул голову, отчего Ива выпустила одну из его косичек и чувствительно куснула в ухо. – Природа против этой войны и шлёт тайфуны!
- Да, - руки Ивы, казалось, жили отдельно, - это демонстрация!
- Демонстрация тайфунов… круто! – согласился кто-то из-под одеяла.
- Только людей жалко, - снова огорчился Бизон.
- А ещё, говорят, что наши братья в Вашингтоне собираются на демонстрацию перед этим, как его, Белым Домом…
Ветер слушал всё это, и в его голове было пусто и хорошо. Война далеко, на работе всё будет хорошо, а у мистера Томпсона, наверное, просто был тяжёлый день.
- Бедный мистер Томпсон, - сказал он тихо.
Ива улыбнулась и снова укусила его за ухо.
13. 04. 65 года. 07.50. Офис Г-И Банка. Даунтаун.
Утро в Большом Яблоке протекает ещё веселее, чем полдень – людской поток попадает на стремнину, и остаётся лишь нестись вслед за ним, отчаянно поглядывая на часы, но Джон, твердо решивший произвести на куратора благоприятное впечатление, совершил невозможное - пришел за десять минут до начала рабочего дня. Однако чтобы попасть в офис главного бухгалтера, ему пришлось прождать целых полчаса, прежде чем его, наконец, пригласили внутрь.
- Добрый день, мистер Магнум, - юноша протянул начальнику вспотевшую от волнения ладонь, едва только зашел в кабинет. – Для меня большая честь работать в вашей компании, эээ, сэр!
- А, Брукс, - полноватый лысеющий человек, чинно восседавший за непомерно огромным столом, окинул нового подчиненного довольно дружелюбным взглядом, но руки так и не подал. – Вашим куратором будет Уильям Статфорд. Вы свободны.
Парень растерянно опустил руку, вытерев ладонь о штанину, и поспешил выйти, чтобы не отвлекать мистера Магнума от важных дел.
Бухгалтерский отдел находился рядом, и представлял собой средних размеров кабинет, оборудованный десятком рабочих мест.
- Мистер Статфорд? – Неуверенно спросил Джон, осматриваясь.
- Совсем слепой, прочитать табличку не можешь? – Суховатый желчный мужчина с поседевшими висками, судя по выправке - отставной военный, поднялся из-за ближайшего стола. – Тогда зачем ты сюда пришел?
- Ра-работать, сэр, - немного заикаясь от испуга, пролепетал парень.
- Почему не в армии до сих пор? – Голос звучал явно осуждающе. – Когда наше правительство ведет войну с узкоглазыми, ты, значит, решил по тылам отсиживаться?
Несколько клерков приглушенно захихикали, а Джон вжал голову в плечи, желая стать крохотным и незаметным.
- Я хотел приносить пользу Глобал-Индастриал, - немного замявшись, все же нашелся он.
- Тогда какого хрена ты опоздал на полчаса?!
- Но… мистер Магнум… я ждал пока он меня…
- Молчать! – Статфорд ударил кулаком по столу. – Вот твой стол, и займись счетами. Сегодня останешься сверхурочно, Брукс. И если еще раз ты опоздаешь, хоть на минуту, я выдерну тебя отсюда за твои грёбанные косички, и зашвырну исполнять гражданский долг прямиком во Вьетнам!
Джон слушал, потупив взгляд и как-то съёжившись, даже не пытаясь спорить.
15. 04. 65 г. 12.20. Офис Г-И Банка. Даунтаун.
Джон сидел за столом, заваленным бумагами, целый час пытаясь подвести баланс по каким-то отчетам, но у него ничего не выходило. Обычно в таких случаях новички обращались за помощью к куратору, но, когда юноша попросил у Статфорда совета, тот бросил на него испепеляющий взгляд и процедил:
- Ты сюда работать пришел, вот и работай, - зубы бухгалтера скрипнули от злости. – А за твою учёбу мне не платят!
Вжав голову в плечи, Джон продолжил разбирать счета, от усердия грызя кончик карандаша.
- Что, проголодался? – Спросил его проходивший мимо сотрудник и, потянув носом воздух, скривил губы в плотоядной улыбке: - Завтракать надо по утрам, а не травкой баловаться!
Джону захотелось встать и совсем не по пацифистски проредить зубоскалу его ухмылку, а потом сбежать банка, чтобы не чувствовать этих неприязненных, насмешливых взглядов новых коллег. И, ведь, что самое обидное, он уже два дня как не употреблял, но кроме него в берлоге шмалили все, так что, ни одна туалетная вода не перебивала приторно-сладкий запашок травы.
Обедал юноша в одиночестве, заняв крайний столик в офисной столовой и вяло поедая недожаренный бифштекс. Ни на что более приличное ему попросту не хватало денег.
- А, мистер Брукс, отдыхаете? – Голос куратора был подчеркнуто вежлив, и Джон, тут же почувствовал подвох. – Я так понимаю, отчет уже доделан?
- Да… то есть, нет, сэр, - слова застревали в глотке точно так же, как до этого несъедобный бифштекс. – Но сейчас перерыв, и вот…
- Ах ты ленивый ублюдок! – тут же сорвался на привычный крик Статфорд. – А ну, марш на рабочее место, и чтобы пока все не закончил, не смел отрывать своей тощей задницы от стула! Все понятно?!
- Да, сэр!
Перепуганный юноша поспешил возвратиться на свое место, по дороге, на последние полдоллара взяв стаканчик кофе, лишь для того, чтобы не уснуть за монотонной работой. Расположившись за столом, помощник бухгалтера принялся разбирать бумаги, стараясь вникнуть в суть документов – во время учебы все было по-другому, как-то проще. Быть может, потому, что профессора относились к нему доброжелательно и всегда помогали, если у него что-то не получалось?
- Ты новенький, да? – Джон отодвинул ненавистные бумаги и взглянул на неожиданного собеседника: пухлощекого парня немногим старше его самого, одетого в щегольской полосатый костюм с приталенным пиджаком. Он, первый из всех коллег, протянул юноше руку.– Бобби Крустер, приятно познакомиться.
- Джон Брукс, - поспешил представиться тот, сердечно тряся протянутую пятерню.
- Я в соседнем отделе работаю, - Бобби, наконец, удалось высвободить ладонь. – Помощником менеджера по персоналу, если быть точным. Ну, ты понимаешь, разбираю личные дела, знакомлюсь с досье кандидатов, прежде чем их Крыс будет смотреть.
- Крыс? – Непонимающе моргнул Джон.
- Джеффри Томпсон, - Крустер хихикнул, заметив на лице собеседника улыбку. – Тебе он тоже показался похожим на грызуна? Не отвечай, знаю – он всем таким кажется, и не зря, я тебе скажу!
- Но зачем так…
Бобби даже не стал его слушать – ему гораздо больше нравилось говорить самому:
- Я тебе точно говорю: как кадровик на всяких насмотрелся. Вот, к примеру, тебя к Железному Вилли определили? К Статфорду? Это риторический вопрос – я и так знаю. Думаю, ты уже успел заметить, что он – та еще задница. Всех построить норовит, как в армии, а под начальство прогибается… о, это что у тебя тут, кофеек?
Подхватив стаканчик, Крустер опорожнил его в один глоток.
- Вот спасибо, а то что-то в горле пересохло. Ладно, пора мне – потом поговорим еще!
Скомканный стакан полетел в урну, но стукнулся о стену и упал на пол, но помощник кадровика, как ни в чем не бывало, прошел мимо, а опешивший от наглости нового знакомого Джон тупо уставился на дверь и порывисто вздохнул. Левое веко предательски дёргалось, а кулаки сжимались всё крепче. Усилием воли юноша всё же смог разжать пальцы правой руки и, преодолевая пляску ладони, достал из внутреннего кармана пиджака небольшую упаковку с успокоительным. Это было мощное средство, позволяющее отрешиться от эмоций любой силы и в последние дни ставшее для Джона спасательным кругом. Две таблетки разместились под языком, рот наполнила горечь, а сознание мягко окутала пелена непрошибаемого спокойствия.
- Брукс! Какого хрена твой отчёт ещё не у меня?! – куратор нависший над ним, как мост над озером Мичиган, заметил в руке пузырёк с таблетками и немного расширенные зрачки Джона. – Ах, вот оно что, - прошипел бывший военный так, что сотрудники по соседству вздрогнули. – Ну, погоди, придёшь в себя, я с тобой разберусь! Пока не доделаешь отчёт, чтоб с работы ни ногой.
Джон медленно кивнул. Мысли ворочались в голове, словно сонные бегемоты в огромном грязевом озере, но он твёрдо решил закончить работу. И никуда не торопился.
17. 04.65 г. 11.13. Спальный район, улицы.
Апрель уже перевалил за середину, но сегодня впервые был по-настоящему тёплый, веченний день. Солнце ярко светило, играя сотнями бликов на окнах небоскрёбов, и даже смог, обычно оседающий налётом на зубах, как-то разбавился порцией чистого воздуха.
В спальном районе Большого Яблока хиппи устроили демонстрацию в поддержку своих вашингтонских собратьев. Не было огромных толп и массовых шествий, но повсеместно, то тут, то там стояли люди с табличками «Нет войне!», «Верните наших домой!» и «Жёлтый – тоже человек!», кое-где размахивали флагами цвета радуги. На особо оживлённых улицах длинноволосые парни и девушки раздавали цветы: просто так, задарма, иногда даже не спрашивая согласия у людей. Особого их внимания, как ни странно, удостаивались полицейские, которых буквально увешивали венками.
Ветер со своей семьёй, разумеется, тоже был на улице. Они стояли на углу, верзила Бизон держал транспарант, смущая водителей громадным зелёным «пацификом», Койот играл на гитаре, Ива пела, а остальные раздавали цветы. Даже воспоминание о грандиозном разносе, что устроил ему куратор за успокоительное, не омрачало Ветру радужного настроения. Они делали что-то полезное, они не молчали - и люди улыбались им! Даже мрачные, не выспавшиеся работяги, идущие с ночной смены, как-то смягчались, беря цветы, а кто-то даже угостил ребят пивом. Вообще, алкоголь они не употребляли, считая ядом, но человека обижать не хотелось, ведь от чистого сердца предложил! Домой вернулись лишь вечером.
- Включи зомби-ящик! – с порога попросил Ветер, разуваясь и снимая верхнюю одежду.
Он наконец-то нашёл способ борьбы с запахом травы, правда, приходилось раздеваться до белья, оставляя всё у двери, и ходить по квартире почти в природном одеянии, вяло отшучиваясь на подначки Ивы.
- Ну, сейчас послушаем, как там наши в Вашингтоне вжарили им! – довольно пробурчал Бизон.
В вечерних новостях как раз показывали грандиозную демонстрацию, устроенную противниками войны в Вашингтоне, поэтому молодые люди сели поближе и притихли, вслушиваясь в ехидный голос диктора, всячески высмеивавшего пришедших на демонстрацию хиппи и тех, кто примкнул к ним. Эпитеты «наркоманы», «укурки» и «волосатые», так и сыпались из динамиков.
Картинка сменилась, и на экране возникли тысячи людей, собравшихся перед Белым Домом с флагами и транспарантами, чьё содержимое мало отличалось от нью-йоркских, но размеры были куда внушительней. Да, тут тоже имелись цветы, которыми хиппи забрасывали солдатское оцепление, но настроение было куда более решительным. Камера выхватывала разные сцены из демонстрации, а всё тот же голос снабжал их ядовитыми комментариями.
Ветер чувствовал, как к горлу подступает удушье.
«Ведь люди поверят ЕМУ, а не нам, - думал он, снова конвульсивно сжимая кулаки. – Те самые… что улыбались… цветы брали… ему поверят… гады… люди – гады!»
Молодого человека трясло от ярости, он сам не заметил, что раскачивается из стороны в сторону, а его зубы выбивают дробь. Рядом плакала Ива, тихо, совершенно без выражения матерился Бизон, а остальные сидели в прострации.
«Уроды… уроды… уроды», - пульсировало в мозгу Ветра.
- УРОДЫ!!! – он вскочил, одной рукой схватил телевизор и шарахнул им об стену с такой силой, что осколком кинескопа ему рассекло предплечье.
- Брат, ты чего? – Буйвол, выйдя из ступора, схватил его за плечи и несколько раз встряхнул. – Нельзя так, брат! Приди в себя!
Джон не ответил. Он мечтал о таблетках, что покоятся во внутреннем кармане пиджака.
18.04. 65 г. 10.00. Даунтаун.
Джон плохо помнил, как добрался до здания Глобал-Индастриал. После очередной таблетки, без принятия которой у него начинали трястись руки, все плыло, как в тумане: сел в подземку на окраине и вылез в центре, а подробностей никаких. Хорошо, что он успел за несколько дней запомнить дорогу до банка, иначе вполне мог бы забрести куда-нибудь не туда. Однако стоило юноше подойти к дверям, как охранник преградил ему дорогу.
- Вот мой пропуск, я на работу опаздываю…
- Ты тут больше не работаешь, приятель, так что, можешь засунуть свой пропуск куда подальше, - бульдожью морду громилы исказила кривая ухмылка. – Сами виноваты: сначала надо было думать, а потом бузить! Кому вы теперь нужны?
Джон, не очень понимая, что происходит, шагнул вперёд, но волосатая пятерня упёрлась ему в грудь и толкнула, да так, что парень рухнул прямо в лужу, заляпав грязью брюки.
- Но как же?.. - еле слышно прошептал он, нащупывая в кармане спасительную упаковку.
- Уматывай, давай, - прикрикнул на него охранник. - Еще раз припрёшься – вызову полицию!
Джон с трудом поднялся, глотая последнюю таблетку - болезненный гул, пульсирующий в висках, утих, а здоровяк растворился в тумане вместе со своей руганью.
«Кажется, это было лишним», - подумал он, а ноги сами понесли его вперёд, не разбирая дороги. Передозировка лекарства и нервное истощение сделали своё дело: Джон натыкался на прохожих, падал, поднимался, шёл куда-то, иногда срывался на бег, но не осознавал, что с ним происходит. Мир вокруг сложился в воронку, и где-то далеко была видна её горловина, в которую медленно утекал Джонатан Брукс, неудавшийся помощник бухгалтера, он же хиппи по имени Вольный Ветер. Переулок, ещё один, какая-то дверь... Джон неожиданно остро осознал, что стоит перед прилавком в каком-то магазине и разглядывает огромный кухонный нож. Продавец, сонный старик, доживающий свои деньки в небольшой лавочке, очень удивился, когда незнакомый молодой человек, без малого двадцать минут простоявший без движения у прилавка, вдруг схватил с него что-то и убежал, швырнув через плечо несколько смятых купюр.
- Эх, молодёжь! – прокряхтел дед, собирая деньги с пола.
Джон бежал. Он прижимал нож к груди, прятал его под полой пиджака, тискал потными пальцами прохладную рукоять. В мозгу всё бурлило и клокотало, мысли вспыхивали и тут же гасли, уступая место следующим. Джон не выбирал дорогу – ноги несли его куда-то по давно затверженной схеме. Свернуть у светофора, перейти дорогу. В подземку, пять станций вниз, выйти…
У дверей, которые не могли не быть дверьми банка, его ждал тот самый охранник.
- Ветер, брат, - начал он, шагая вперёд.
«Значит, теперь я твой брат?» - подумал Джон, ударив здоровяка ножом в горло. – «Пожалуйста, помолчи немного»
Он перешагнул через истекающего кровью человека и вошёл в здание…
Муниципальный ПНД им. Св. Луки. 22.10.
Сержант нью-йоркской полиции Джеральд Хиггс мрачно курил, сидя в неудобном пластиковом кресле для посетителей. Дежурство выдалось не из лёгких: два наркомана, несколько вандалов, малолетний грабитель, а теперь ещё и это…
«Посмотрим, что скажет док», - думал полицейский, в очередной раз затягиваясь.
Психиатр, невысокий рыжий крепыш родом из Ирландии, к счастью, не заставил себя долго ждать.
- Ну что там?- спросил Хиггс, стоило врачу появиться в коридоре.
- С точным диагнозом я не буду торопиться, но это явно шизофреник. Где вы его взяли, сержант?
- Нигде не брали, - Хиггс хотел отправить докуренную сигарету в угол, но под выразительным взглядом доктора смутился и продолжил вертеть окурок в руках. – Сам ввалился в участок, морда вся в соплях, рыдает, орёт, что всех убил! И руки в крови. Правда, непонятно, в чьей – у него порезы почти до локтя. Мы его сначала в наручники, потом уже стали расспрашивать. Кое-как разобрали, что он порешил ножом семерых своих коллег в Глобал-Индастриал, потом понял, что сделал и сразу сюда! Представляете, док? Из Даунтауна к нам прибежал!
- Из банка поступал вызов? – психиатр не реагировал на посторонние вопросы, он был весь в работе.
- Нет, но мы сами им позвонили. Говорят, целы все! А парня этого сегодня уволили.
- Значит, галлюцинаторный комплекс налицо, - пробормотал врач задумчиво. – Теперь надейтесь, что ему всё это приснилось. Если поступят несколько трупов с ножевыми, позвоните мне, хорошо?
- Конечно, док, - Хиггс поднялся и пожал руку психиатру. – Лёгкого вам дежурства!
Врач поморщился. Он-то хорошо знал, что с таким пациентом легко не будет.
Джонатан Брукс, не помня себя, лежал в палате для буйных, туго-натуго затянутый в смирительную рубашку. Слёзы, не переставая, текли из его глаз, хотя он никак не мог вспомнить, почему?
А на улицах Нью-Йорка всё больше молодых людей и девушек покупали клешённые джинсы и подвязывали волосы хайратниками...
___
*"Mene, Tekel, Fares" - "Посчитан, взвешен, разделен" (с арамейского)
Дети цветов
12. 04. 1965 г 13.23. Офис Глобал-Индастриал Банка. Даунтаун. Нью-Йорк.
Менеджер по подбору персонала был похож на крысу, даже не столько обликом, сколько повадками. Нервные, не прекращающиеся ни на секунду движения рук, бегающие глазки... глядя на него, Джон Брукс никак не мог сосредоточиться, чтобы ответить на простой вопрос - всякий раз он представлял на месте мистера Томпсона одетого в строгий костюм грызуна, и едва сдерживал смех. Если бы его спросили, что же в этом смешного, Джон тоже затруднился бы ответить.
- Итак, мистер Брукс, - менеджер даже не удосужился натянуть дежурную улыбку, буравя кандидата тяжёлым взглядом маленьких, прищуренных глазок,- почему вы выбрали именно нашу компанию?
Говоря это, мистер Томпсон небрежно откинул обложку диплома собеседника и скучающе зевнул. - Поставим вопрос иначе: почему вы считаете, что мы должны взять на эту ответственную должность именно вас? Знаете, в Нью-Йорке миллионы молодых людей, которые мечтают о ней.
Всего за мгновение настроение Джонатана изменилось. Веселье как рукой сняло, а на его место пришёл холодный и липкий, совершенно иррациональный страх перед этим человеком в сером костюме.
«Не надо было курить… не надо!» - промелькнула в содрогающемся от ужаса рассудке одинокая разумная мысль.
Палец нервно задергался, и юноша был вынужден убрать руку под стол, чтобы скрыть волнение - ему казалось, что его блестящее, если не считать последнего года, обучение в Беркли, ничего не значит, что его знания не стоят и пары центов, и что он явно переоценил свои силы, когда решил устроиться помощником бухгалтера.
- Я… я, - Джон заискивающе улыбнулся, даже не представляя, насколько жалко выглядит, - я молод и, эээ, энергичен, сэр! Я принесу пользу… университет окончил… пожалуйста…
По мере сбивчивых попыток кандидата доказать свою необходимость, лицо менеджера принимало всё более скептическое выражение.
- Мистер Брукс, вы не убедительны, - сказал он и поджал губы. – Ваши оценки посредственны, вы не имеете опыта работы, к тому же, мне показалось, или вы хиппи?
Джон опустил голову. Несмотря на тёртый твидовый пиджак, старые, ещё отцовские брюки, с пузырями на коленях, и полное отсутствие фенечек, длинные волосы и дырка от снятой серьги в ухе выдавали его с головой.
- Да, сэр, - выдавил он, готовясь к очередному отказу, - но мне очень нужна эта работа… я не подведу вас, сэр!
- Ну что же, - это прозвучало, как «Mene, Tekel, Fares»*. – Думаю, мы можем принять вас на испытательный срок в три месяца с урезанной оплатой, естественно. Дальнейшая ваша судьба прямо зависит от отзыва куратора. Я понятно выражаюсь?
Помощник бухгалтера Брукс лишь обречённо кивнул. На крысиной мордочке менеджера появилась хищная улыбка, более подходящая Мефистофелю. Договор был заключён, и кровь на бумаге уже подсыхала.
12. 04.65 г. 16.50. Берлога Семьи Вольного Ветра. Спальный район.
Дорога из Даунтауна на окраины в идеале занимала час, если на метро и двадцать минут, если взять такси. На самом же деле, счастливчиком был тот, кто мог преодолеть этот путь в полдень хотя бы за два часа, пробиваясь через толпы людей, возвращающихся с ночной смены или застряв в знаменитых нью-йоркских пробках. Джон к удачливым не принадлежал никогда – в метро его крепко помяли, отдавили обе ноги, а какой-то бродяга срыгнул едва не за шиворот.
«Хорошо, хоть отшатнуться смог!» - думал юноша, открывая дверь, ведущую в затрапезные однокомнатные апартаменты, где он и жил со своей Семьёй.
Джон щёлкнул выключателем - две из пяти ламп не работали, остальные давали совсем немного света, но этого было вполне достаточно, чтобы разглядеть несколько тел, лежащих на кровати, и Бизона, спавшего прямо в кресле.
- Э, ты чего так вырядился? - Окинув друга мутным взглядом, пробормотал он, просыпаясь и поправляя съехавший набок хайратник, утопающий в густой шевелюре.
- Работу получил, брат, - парень растерянно улыбнулся, скидывая пиджак на вешалку. Он и сам не знал, как относится к этому событию, ведь из всей Семьи только ему удалось устроиться на постоянную службу, а остальные перебивались случайными заработками и едва могли оплачивать счета. С другой стороны, работа в обществе цивилов…мало приятного!
- Соболезную, чувак, - Бизон покачал головой. - Эй, Ветер в контору устроился, прикиньте!
- Ух ты, - растягивая звуки, выдохнула Гибкая Ива, миловидная брюнетка, первой высунувшаяся из-под одеяла. Следом за ней показалось еще три головы, уставившиеся удивленными глазами на Джо... Вольного Ветра.
- Конечно, тухляк полный, но зато будет теперь на что берлогу держать, - продолжил юноша, усаживаясь на пол прямо в брюках. - Команчи, у вас осталось чего?
- Конечно, держи, - Койот, вяло потянувшись, перелез через Иву и, порывшись в тумбочке, извлек недокуренный косячок и коробок спичек.
- Во, теперь хоть на себя похож стал, - заметил Бизон, наблюдая, как Ветер вернул на законное место в ухе серьгу в виде "пацифика" на цепочке.
Ива, пока парень раскуривал пяточку, успела оказаться у него за спиной, и принялась заплетать в косички длинные, аккуратно расчесанные волосы. Ветер хотел привычно откинуть голову, но вспомнив, кем он теперь стал, аккуратно отстранился:
- Мне на работу завтра, - вздохнул он и затянулся.
- Не дай им согнуть тебя, брат, - голос у Ивы был сладкий. - Ты есть ты и ты дитя природы, расслабься и будь счастлив.
Ветер выдохнул остатки дыма и передал косяк дальше. В голове слегка зашумело, на языке остался сладковатый привкус, а на душе сразу стало легче. Он откинул голову и расслабился, тихо хихикая, когда ловкие пальцы девушки задевали кожу на затылке.
Тем временем Бизон, дожидаясь своей очереди, извлёк из-под кресла небольшой тамтам и наполнил комнату тянущимся ритмом. Умел, ох, умел он попасть в бычий глаз!
Ветер блаженно зажмурился. Косяк гулял по кругу, удары тамтама смешивались с тихим хихиканьем и сладковатым дымом, а кое-кого пробило на поговорить.
- Чувааки, - протянул Койот, улыбаясь до ушей. – Я по зомби-ящику тут видел, что вчера по побережью тайфуны шли, один за другим, люди умерли…
- Да, - Бизон отложил тамтам и затянулся. – А ещё война уже месяц. Прикиньте, они там друг друга убивают… много-много, так много, что призывать гражданских начали. Тигра с соседней улицы взяли и Орхидею тоже.
- Это не правильно, - Ветер резко повернул голову, отчего Ива выпустила одну из его косичек и чувствительно куснула в ухо. – Природа против этой войны и шлёт тайфуны!
- Да, - руки Ивы, казалось, жили отдельно, - это демонстрация!
- Демонстрация тайфунов… круто! – согласился кто-то из-под одеяла.
- Только людей жалко, - снова огорчился Бизон.
- А ещё, говорят, что наши братья в Вашингтоне собираются на демонстрацию перед этим, как его, Белым Домом…
Ветер слушал всё это, и в его голове было пусто и хорошо. Война далеко, на работе всё будет хорошо, а у мистера Томпсона, наверное, просто был тяжёлый день.
- Бедный мистер Томпсон, - сказал он тихо.
Ива улыбнулась и снова укусила его за ухо.
13. 04. 65 года. 07.50. Офис Г-И Банка. Даунтаун.
Утро в Большом Яблоке протекает ещё веселее, чем полдень – людской поток попадает на стремнину, и остаётся лишь нестись вслед за ним, отчаянно поглядывая на часы, но Джон, твердо решивший произвести на куратора благоприятное впечатление, совершил невозможное - пришел за десять минут до начала рабочего дня. Однако чтобы попасть в офис главного бухгалтера, ему пришлось прождать целых полчаса, прежде чем его, наконец, пригласили внутрь.
- Добрый день, мистер Магнум, - юноша протянул начальнику вспотевшую от волнения ладонь, едва только зашел в кабинет. – Для меня большая честь работать в вашей компании, эээ, сэр!
- А, Брукс, - полноватый лысеющий человек, чинно восседавший за непомерно огромным столом, окинул нового подчиненного довольно дружелюбным взглядом, но руки так и не подал. – Вашим куратором будет Уильям Статфорд. Вы свободны.
Парень растерянно опустил руку, вытерев ладонь о штанину, и поспешил выйти, чтобы не отвлекать мистера Магнума от важных дел.
Бухгалтерский отдел находился рядом, и представлял собой средних размеров кабинет, оборудованный десятком рабочих мест.
- Мистер Статфорд? – Неуверенно спросил Джон, осматриваясь.
- Совсем слепой, прочитать табличку не можешь? – Суховатый желчный мужчина с поседевшими висками, судя по выправке - отставной военный, поднялся из-за ближайшего стола. – Тогда зачем ты сюда пришел?
- Ра-работать, сэр, - немного заикаясь от испуга, пролепетал парень.
- Почему не в армии до сих пор? – Голос звучал явно осуждающе. – Когда наше правительство ведет войну с узкоглазыми, ты, значит, решил по тылам отсиживаться?
Несколько клерков приглушенно захихикали, а Джон вжал голову в плечи, желая стать крохотным и незаметным.
- Я хотел приносить пользу Глобал-Индастриал, - немного замявшись, все же нашелся он.
- Тогда какого хрена ты опоздал на полчаса?!
- Но… мистер Магнум… я ждал пока он меня…
- Молчать! – Статфорд ударил кулаком по столу. – Вот твой стол, и займись счетами. Сегодня останешься сверхурочно, Брукс. И если еще раз ты опоздаешь, хоть на минуту, я выдерну тебя отсюда за твои грёбанные косички, и зашвырну исполнять гражданский долг прямиком во Вьетнам!
Джон слушал, потупив взгляд и как-то съёжившись, даже не пытаясь спорить.
15. 04. 65 г. 12.20. Офис Г-И Банка. Даунтаун.
Джон сидел за столом, заваленным бумагами, целый час пытаясь подвести баланс по каким-то отчетам, но у него ничего не выходило. Обычно в таких случаях новички обращались за помощью к куратору, но, когда юноша попросил у Статфорда совета, тот бросил на него испепеляющий взгляд и процедил:
- Ты сюда работать пришел, вот и работай, - зубы бухгалтера скрипнули от злости. – А за твою учёбу мне не платят!
Вжав голову в плечи, Джон продолжил разбирать счета, от усердия грызя кончик карандаша.
- Что, проголодался? – Спросил его проходивший мимо сотрудник и, потянув носом воздух, скривил губы в плотоядной улыбке: - Завтракать надо по утрам, а не травкой баловаться!
Джону захотелось встать и совсем не по пацифистски проредить зубоскалу его ухмылку, а потом сбежать банка, чтобы не чувствовать этих неприязненных, насмешливых взглядов новых коллег. И, ведь, что самое обидное, он уже два дня как не употреблял, но кроме него в берлоге шмалили все, так что, ни одна туалетная вода не перебивала приторно-сладкий запашок травы.
Обедал юноша в одиночестве, заняв крайний столик в офисной столовой и вяло поедая недожаренный бифштекс. Ни на что более приличное ему попросту не хватало денег.
- А, мистер Брукс, отдыхаете? – Голос куратора был подчеркнуто вежлив, и Джон, тут же почувствовал подвох. – Я так понимаю, отчет уже доделан?
- Да… то есть, нет, сэр, - слова застревали в глотке точно так же, как до этого несъедобный бифштекс. – Но сейчас перерыв, и вот…
- Ах ты ленивый ублюдок! – тут же сорвался на привычный крик Статфорд. – А ну, марш на рабочее место, и чтобы пока все не закончил, не смел отрывать своей тощей задницы от стула! Все понятно?!
- Да, сэр!
Перепуганный юноша поспешил возвратиться на свое место, по дороге, на последние полдоллара взяв стаканчик кофе, лишь для того, чтобы не уснуть за монотонной работой. Расположившись за столом, помощник бухгалтера принялся разбирать бумаги, стараясь вникнуть в суть документов – во время учебы все было по-другому, как-то проще. Быть может, потому, что профессора относились к нему доброжелательно и всегда помогали, если у него что-то не получалось?
- Ты новенький, да? – Джон отодвинул ненавистные бумаги и взглянул на неожиданного собеседника: пухлощекого парня немногим старше его самого, одетого в щегольской полосатый костюм с приталенным пиджаком. Он, первый из всех коллег, протянул юноше руку.– Бобби Крустер, приятно познакомиться.
- Джон Брукс, - поспешил представиться тот, сердечно тряся протянутую пятерню.
- Я в соседнем отделе работаю, - Бобби, наконец, удалось высвободить ладонь. – Помощником менеджера по персоналу, если быть точным. Ну, ты понимаешь, разбираю личные дела, знакомлюсь с досье кандидатов, прежде чем их Крыс будет смотреть.
- Крыс? – Непонимающе моргнул Джон.
- Джеффри Томпсон, - Крустер хихикнул, заметив на лице собеседника улыбку. – Тебе он тоже показался похожим на грызуна? Не отвечай, знаю – он всем таким кажется, и не зря, я тебе скажу!
- Но зачем так…
Бобби даже не стал его слушать – ему гораздо больше нравилось говорить самому:
- Я тебе точно говорю: как кадровик на всяких насмотрелся. Вот, к примеру, тебя к Железному Вилли определили? К Статфорду? Это риторический вопрос – я и так знаю. Думаю, ты уже успел заметить, что он – та еще задница. Всех построить норовит, как в армии, а под начальство прогибается… о, это что у тебя тут, кофеек?
Подхватив стаканчик, Крустер опорожнил его в один глоток.
- Вот спасибо, а то что-то в горле пересохло. Ладно, пора мне – потом поговорим еще!
Скомканный стакан полетел в урну, но стукнулся о стену и упал на пол, но помощник кадровика, как ни в чем не бывало, прошел мимо, а опешивший от наглости нового знакомого Джон тупо уставился на дверь и порывисто вздохнул. Левое веко предательски дёргалось, а кулаки сжимались всё крепче. Усилием воли юноша всё же смог разжать пальцы правой руки и, преодолевая пляску ладони, достал из внутреннего кармана пиджака небольшую упаковку с успокоительным. Это было мощное средство, позволяющее отрешиться от эмоций любой силы и в последние дни ставшее для Джона спасательным кругом. Две таблетки разместились под языком, рот наполнила горечь, а сознание мягко окутала пелена непрошибаемого спокойствия.
- Брукс! Какого хрена твой отчёт ещё не у меня?! – куратор нависший над ним, как мост над озером Мичиган, заметил в руке пузырёк с таблетками и немного расширенные зрачки Джона. – Ах, вот оно что, - прошипел бывший военный так, что сотрудники по соседству вздрогнули. – Ну, погоди, придёшь в себя, я с тобой разберусь! Пока не доделаешь отчёт, чтоб с работы ни ногой.
Джон медленно кивнул. Мысли ворочались в голове, словно сонные бегемоты в огромном грязевом озере, но он твёрдо решил закончить работу. И никуда не торопился.
17. 04.65 г. 11.13. Спальный район, улицы.
Апрель уже перевалил за середину, но сегодня впервые был по-настоящему тёплый, веченний день. Солнце ярко светило, играя сотнями бликов на окнах небоскрёбов, и даже смог, обычно оседающий налётом на зубах, как-то разбавился порцией чистого воздуха.
В спальном районе Большого Яблока хиппи устроили демонстрацию в поддержку своих вашингтонских собратьев. Не было огромных толп и массовых шествий, но повсеместно, то тут, то там стояли люди с табличками «Нет войне!», «Верните наших домой!» и «Жёлтый – тоже человек!», кое-где размахивали флагами цвета радуги. На особо оживлённых улицах длинноволосые парни и девушки раздавали цветы: просто так, задарма, иногда даже не спрашивая согласия у людей. Особого их внимания, как ни странно, удостаивались полицейские, которых буквально увешивали венками.
Ветер со своей семьёй, разумеется, тоже был на улице. Они стояли на углу, верзила Бизон держал транспарант, смущая водителей громадным зелёным «пацификом», Койот играл на гитаре, Ива пела, а остальные раздавали цветы. Даже воспоминание о грандиозном разносе, что устроил ему куратор за успокоительное, не омрачало Ветру радужного настроения. Они делали что-то полезное, они не молчали - и люди улыбались им! Даже мрачные, не выспавшиеся работяги, идущие с ночной смены, как-то смягчались, беря цветы, а кто-то даже угостил ребят пивом. Вообще, алкоголь они не употребляли, считая ядом, но человека обижать не хотелось, ведь от чистого сердца предложил! Домой вернулись лишь вечером.
- Включи зомби-ящик! – с порога попросил Ветер, разуваясь и снимая верхнюю одежду.
Он наконец-то нашёл способ борьбы с запахом травы, правда, приходилось раздеваться до белья, оставляя всё у двери, и ходить по квартире почти в природном одеянии, вяло отшучиваясь на подначки Ивы.
- Ну, сейчас послушаем, как там наши в Вашингтоне вжарили им! – довольно пробурчал Бизон.
В вечерних новостях как раз показывали грандиозную демонстрацию, устроенную противниками войны в Вашингтоне, поэтому молодые люди сели поближе и притихли, вслушиваясь в ехидный голос диктора, всячески высмеивавшего пришедших на демонстрацию хиппи и тех, кто примкнул к ним. Эпитеты «наркоманы», «укурки» и «волосатые», так и сыпались из динамиков.
Картинка сменилась, и на экране возникли тысячи людей, собравшихся перед Белым Домом с флагами и транспарантами, чьё содержимое мало отличалось от нью-йоркских, но размеры были куда внушительней. Да, тут тоже имелись цветы, которыми хиппи забрасывали солдатское оцепление, но настроение было куда более решительным. Камера выхватывала разные сцены из демонстрации, а всё тот же голос снабжал их ядовитыми комментариями.
Ветер чувствовал, как к горлу подступает удушье.
«Ведь люди поверят ЕМУ, а не нам, - думал он, снова конвульсивно сжимая кулаки. – Те самые… что улыбались… цветы брали… ему поверят… гады… люди – гады!»
Молодого человека трясло от ярости, он сам не заметил, что раскачивается из стороны в сторону, а его зубы выбивают дробь. Рядом плакала Ива, тихо, совершенно без выражения матерился Бизон, а остальные сидели в прострации.
«Уроды… уроды… уроды», - пульсировало в мозгу Ветра.
- УРОДЫ!!! – он вскочил, одной рукой схватил телевизор и шарахнул им об стену с такой силой, что осколком кинескопа ему рассекло предплечье.
- Брат, ты чего? – Буйвол, выйдя из ступора, схватил его за плечи и несколько раз встряхнул. – Нельзя так, брат! Приди в себя!
Джон не ответил. Он мечтал о таблетках, что покоятся во внутреннем кармане пиджака.
18.04. 65 г. 10.00. Даунтаун.
Джон плохо помнил, как добрался до здания Глобал-Индастриал. После очередной таблетки, без принятия которой у него начинали трястись руки, все плыло, как в тумане: сел в подземку на окраине и вылез в центре, а подробностей никаких. Хорошо, что он успел за несколько дней запомнить дорогу до банка, иначе вполне мог бы забрести куда-нибудь не туда. Однако стоило юноше подойти к дверям, как охранник преградил ему дорогу.
- Вот мой пропуск, я на работу опаздываю…
- Ты тут больше не работаешь, приятель, так что, можешь засунуть свой пропуск куда подальше, - бульдожью морду громилы исказила кривая ухмылка. – Сами виноваты: сначала надо было думать, а потом бузить! Кому вы теперь нужны?
Джон, не очень понимая, что происходит, шагнул вперёд, но волосатая пятерня упёрлась ему в грудь и толкнула, да так, что парень рухнул прямо в лужу, заляпав грязью брюки.
- Но как же?.. - еле слышно прошептал он, нащупывая в кармане спасительную упаковку.
- Уматывай, давай, - прикрикнул на него охранник. - Еще раз припрёшься – вызову полицию!
Джон с трудом поднялся, глотая последнюю таблетку - болезненный гул, пульсирующий в висках, утих, а здоровяк растворился в тумане вместе со своей руганью.
«Кажется, это было лишним», - подумал он, а ноги сами понесли его вперёд, не разбирая дороги. Передозировка лекарства и нервное истощение сделали своё дело: Джон натыкался на прохожих, падал, поднимался, шёл куда-то, иногда срывался на бег, но не осознавал, что с ним происходит. Мир вокруг сложился в воронку, и где-то далеко была видна её горловина, в которую медленно утекал Джонатан Брукс, неудавшийся помощник бухгалтера, он же хиппи по имени Вольный Ветер. Переулок, ещё один, какая-то дверь... Джон неожиданно остро осознал, что стоит перед прилавком в каком-то магазине и разглядывает огромный кухонный нож. Продавец, сонный старик, доживающий свои деньки в небольшой лавочке, очень удивился, когда незнакомый молодой человек, без малого двадцать минут простоявший без движения у прилавка, вдруг схватил с него что-то и убежал, швырнув через плечо несколько смятых купюр.
- Эх, молодёжь! – прокряхтел дед, собирая деньги с пола.
Джон бежал. Он прижимал нож к груди, прятал его под полой пиджака, тискал потными пальцами прохладную рукоять. В мозгу всё бурлило и клокотало, мысли вспыхивали и тут же гасли, уступая место следующим. Джон не выбирал дорогу – ноги несли его куда-то по давно затверженной схеме. Свернуть у светофора, перейти дорогу. В подземку, пять станций вниз, выйти…
У дверей, которые не могли не быть дверьми банка, его ждал тот самый охранник.
- Ветер, брат, - начал он, шагая вперёд.
«Значит, теперь я твой брат?» - подумал Джон, ударив здоровяка ножом в горло. – «Пожалуйста, помолчи немного»
Он перешагнул через истекающего кровью человека и вошёл в здание…
Муниципальный ПНД им. Св. Луки. 22.10.
Сержант нью-йоркской полиции Джеральд Хиггс мрачно курил, сидя в неудобном пластиковом кресле для посетителей. Дежурство выдалось не из лёгких: два наркомана, несколько вандалов, малолетний грабитель, а теперь ещё и это…
«Посмотрим, что скажет док», - думал полицейский, в очередной раз затягиваясь.
Психиатр, невысокий рыжий крепыш родом из Ирландии, к счастью, не заставил себя долго ждать.
- Ну что там?- спросил Хиггс, стоило врачу появиться в коридоре.
- С точным диагнозом я не буду торопиться, но это явно шизофреник. Где вы его взяли, сержант?
- Нигде не брали, - Хиггс хотел отправить докуренную сигарету в угол, но под выразительным взглядом доктора смутился и продолжил вертеть окурок в руках. – Сам ввалился в участок, морда вся в соплях, рыдает, орёт, что всех убил! И руки в крови. Правда, непонятно, в чьей – у него порезы почти до локтя. Мы его сначала в наручники, потом уже стали расспрашивать. Кое-как разобрали, что он порешил ножом семерых своих коллег в Глобал-Индастриал, потом понял, что сделал и сразу сюда! Представляете, док? Из Даунтауна к нам прибежал!
- Из банка поступал вызов? – психиатр не реагировал на посторонние вопросы, он был весь в работе.
- Нет, но мы сами им позвонили. Говорят, целы все! А парня этого сегодня уволили.
- Значит, галлюцинаторный комплекс налицо, - пробормотал врач задумчиво. – Теперь надейтесь, что ему всё это приснилось. Если поступят несколько трупов с ножевыми, позвоните мне, хорошо?
- Конечно, док, - Хиггс поднялся и пожал руку психиатру. – Лёгкого вам дежурства!
Врач поморщился. Он-то хорошо знал, что с таким пациентом легко не будет.
Джонатан Брукс, не помня себя, лежал в палате для буйных, туго-натуго затянутый в смирительную рубашку. Слёзы, не переставая, текли из его глаз, хотя он никак не мог вспомнить, почему?
А на улицах Нью-Йорка всё больше молодых людей и девушек покупали клешённые джинсы и подвязывали волосы хайратниками...
___
*"Mene, Tekel, Fares" - "Посчитан, взвешен, разделен" (с арамейского)
среда, 17 января 2007
Читариус Талиор (23:05:36 17/01/2007)
я тоже вначале набирал только умных людей.
Читариус Талиор (23:05:43 17/01/2007)
потом понял, что много умных нафига не надо.
Читариус Талиор (23:06:05 17/01/2007)
им говоришь "ты - убей того-то", вместо того, чтобы сделать, они начинают спрашивать "зачем?" при этом ничего не делая.
я тоже вначале набирал только умных людей.
Читариус Талиор (23:05:43 17/01/2007)
потом понял, что много умных нафига не надо.
Читариус Талиор (23:06:05 17/01/2007)
им говоришь "ты - убей того-то", вместо того, чтобы сделать, они начинают спрашивать "зачем?" при этом ничего не делая.
воскресенье, 14 января 2007
Orrofin (16:08:45 14/01/2007)
мы на 4 с лишним тысячи символов наговорили одними вопросами
В.Т. (16:11:20 14/01/2007)
а терь надо к каждому вопросу по ответу добавить
Orrofin (16:12:52 14/01/2007)
а они там друг на друга отвечают!
В.Т. (16:13:01 14/01/2007)
извращение какое
Orrofin (16:13:16 14/01/2007)
не извращение, а национальный диалог
В.Т. (16:13:43 14/01/2007)
долг возвращен с торицей.
В.Т. (16:13:56 14/01/2007)
теперь нация нам должна
Orrofin (16:14:04 14/01/2007)
воистинну!
мы на 4 с лишним тысячи символов наговорили одними вопросами
В.Т. (16:11:20 14/01/2007)
а терь надо к каждому вопросу по ответу добавить
Orrofin (16:12:52 14/01/2007)
а они там друг на друга отвечают!
В.Т. (16:13:01 14/01/2007)
извращение какое
Orrofin (16:13:16 14/01/2007)
не извращение, а национальный диалог
В.Т. (16:13:43 14/01/2007)
долг возвращен с торицей.
В.Т. (16:13:56 14/01/2007)
теперь нация нам должна
Orrofin (16:14:04 14/01/2007)
воистинну!
В.Т. (14:51:09 14/01/2007)
а таки где это вас научили отвечать вопросом на вопрос?
Orrofin (14:51:38 14/01/2007)
ой а вам оно надо знать?
В.Т. (14:51:51 14/01/2007)
а ну как надо?
Orrofin (14:52:05 14/01/2007)
ой да зачем же?
В.Т. (14:54:35 14/01/2007)
знаете что случаеться с теми, кто задает лишние вопросы?
Orrofin (14:54:48 14/01/2007)
таки что же?
В.Т. (14:55:06 14/01/2007)
таки им становиться не до вопросов, понятно?
Orrofin (14:55:22 14/01/2007)
а если я таки с вами не согласен?
В.Т. (14:55:33 14/01/2007)
а разви вас кто-то спрашивает?
Orrofin (14:55:41 14/01/2007)
а разве нет?
В.Т. (14:55:50 14/01/2007)
а где ж ви это видели?
Orrofin (14:56:10 14/01/2007)
ой вей, что за пошлые вопросы?
В.Т. (14:56:28 14/01/2007)
а чем они вам не нравяться?
Orrofin (14:56:40 14/01/2007)
это допрос?
В.Т. (14:56:50 14/01/2007)
таки а ви думали - дружеская беседа?
Orrofin (14:57:18 14/01/2007)
а мне оно надо, вам отвечать?
В.Т. (14:57:30 14/01/2007)
таки вам что, жизнь уже не дорога?
Orrofin (14:57:54 14/01/2007)
а надо ли оно вам?
В.Т. (14:58:10 14/01/2007)
а разве нет?
Orrofin (14:58:32 14/01/2007)
а что если нет?
В.Т. (15:00:10 14/01/2007)
а какие ваши доказательства?
Orrofin (15:05:07 14/01/2007)
а мне оно надо, их вам показывать?
В.Т. (15:05:27 14/01/2007)
таки вы хотите уйти отсюда, или же нет?
Orrofin (15:05:53 14/01/2007)
а на ли оно вам, чтобы я тут так и сидел?
В.Т. (15:06:09 14/01/2007)
таки сидите, думаете вы мне мешаете?
Orrofin (15:06:45 14/01/2007)
а шо сразу да?
В.Т. (15:06:54 14/01/2007)
а почему бы и нет?
Orrofin (15:07:46 14/01/2007)
ой, да объяснитесь ли вы или как?
В.Т. (15:08:11 14/01/2007)
а если нет?
Orrofin (15:11:56 14/01/2007)
а чем мне плохо если нет?
В.Т. (15:15:16 14/01/2007)
а ты в курсе, что большинство прокуроров зарабатывают шитьем?
Orrofin (15:15:34 14/01/2007)
а шо если да?
В.Т. (15:15:46 14/01/2007)
*достает иголку с нитками* а шо, ви не знаете?
Orrofin (15:21:08 14/01/2007)
почему ви так решили?
В.Т. (15:21:38 14/01/2007)
таки догадались, ви ведь на этот вариант не рассчитывали?
Orrofin (15:21:54 14/01/2007)
отчего же сразу нет?
В.Т. (15:22:44 14/01/2007)
а разве да?
Orrofin (15:23:08 14/01/2007)
а с чего ви так подумали?
а таки где это вас научили отвечать вопросом на вопрос?
Orrofin (14:51:38 14/01/2007)
ой а вам оно надо знать?
В.Т. (14:51:51 14/01/2007)
а ну как надо?
Orrofin (14:52:05 14/01/2007)
ой да зачем же?
В.Т. (14:54:35 14/01/2007)
знаете что случаеться с теми, кто задает лишние вопросы?
Orrofin (14:54:48 14/01/2007)
таки что же?
В.Т. (14:55:06 14/01/2007)
таки им становиться не до вопросов, понятно?
Orrofin (14:55:22 14/01/2007)
а если я таки с вами не согласен?
В.Т. (14:55:33 14/01/2007)
а разви вас кто-то спрашивает?
Orrofin (14:55:41 14/01/2007)
а разве нет?
В.Т. (14:55:50 14/01/2007)
а где ж ви это видели?
Orrofin (14:56:10 14/01/2007)
ой вей, что за пошлые вопросы?
В.Т. (14:56:28 14/01/2007)
а чем они вам не нравяться?
Orrofin (14:56:40 14/01/2007)
это допрос?
В.Т. (14:56:50 14/01/2007)
таки а ви думали - дружеская беседа?
Orrofin (14:57:18 14/01/2007)
а мне оно надо, вам отвечать?
В.Т. (14:57:30 14/01/2007)
таки вам что, жизнь уже не дорога?
Orrofin (14:57:54 14/01/2007)
а надо ли оно вам?
В.Т. (14:58:10 14/01/2007)
а разве нет?
Orrofin (14:58:32 14/01/2007)
а что если нет?
В.Т. (15:00:10 14/01/2007)
а какие ваши доказательства?
Orrofin (15:05:07 14/01/2007)
а мне оно надо, их вам показывать?
В.Т. (15:05:27 14/01/2007)
таки вы хотите уйти отсюда, или же нет?
Orrofin (15:05:53 14/01/2007)
а на ли оно вам, чтобы я тут так и сидел?
В.Т. (15:06:09 14/01/2007)
таки сидите, думаете вы мне мешаете?
Orrofin (15:06:45 14/01/2007)
а шо сразу да?
В.Т. (15:06:54 14/01/2007)
а почему бы и нет?
Orrofin (15:07:46 14/01/2007)
ой, да объяснитесь ли вы или как?
В.Т. (15:08:11 14/01/2007)
а если нет?
Orrofin (15:11:56 14/01/2007)
а чем мне плохо если нет?
В.Т. (15:15:16 14/01/2007)
а ты в курсе, что большинство прокуроров зарабатывают шитьем?
Orrofin (15:15:34 14/01/2007)
а шо если да?
В.Т. (15:15:46 14/01/2007)
*достает иголку с нитками* а шо, ви не знаете?
Orrofin (15:21:08 14/01/2007)
почему ви так решили?
В.Т. (15:21:38 14/01/2007)
таки догадались, ви ведь на этот вариант не рассчитывали?
Orrofin (15:21:54 14/01/2007)
отчего же сразу нет?
В.Т. (15:22:44 14/01/2007)
а разве да?
Orrofin (15:23:08 14/01/2007)
а с чего ви так подумали?
