Рассказ был написан весной 2010 года
«Действуя по наиболее чувствительным населенным центрам, авиация сможет, внося смятение и ужас в неприятельскую страну, быстро разбить ее материальное и моральное сопротивление».
Генерал Джулио Дуэ, 1909 год.
Огненный шторм.
Меня презрительно нарекли «Бомбардировщиком», теперь я с гордостью ношу это имя. Скрипя зубами, прошипели: «Мясник», но это признание мне дороже любых наград. На моих руках кровь тысяч врагов, а чего добились они? Пацифисты, хиппи, предатели. Без меня они бы даже не родились. Я спас страну в самой страшной из войн, одержал победу там, где лучшие армии мира потерпели поражение. Кому под силу повторить сделанное мной?
Европа истекала кровью, стонала, терзаемая жестоким зверем, взывала о помощи. И я один услышал этот зов, понял, как следует поступить. Все, что мы делали до этого в войне, вызывало у врага лишь смех. Мне и самому тяжело без улыбки вспоминать, что падение бомбы за пять миль от цели считалось прямым попаданием. Кого мы хотели запугать, тыкая пальцем? Хищника, проглотившего полмира, даже не поперхнувшись?! Здесь нужна была дубина, способная одним ударом раскроить ему череп, другим – сломать хребет, а затем перемолоть все кости. И у нас была такая дубина!
Британия двадцать лет готовилась к этому: строились лучшие самолеты, создавались совершенные бомбы, обладающие огромным разрушительным потенциалом – миллионы бомб пылились на складах, ожидая своего часа. И только кучка глупцов, закованных в цепи так называемой «морали», боялась отдать приказ об их использовании. Они медлили, когда каждый день гибли наши храбрые солдаты, ценой собственных жизней защищавшие этих трусов. Они не понимали, что мы воюем не с одним человеком, не с одной армией, а с целой нацией, враждебной всему, что нам дорого. Они не хотели понимать, что каждый немец, будь то солдат или рабочий, мужчина или женщина, старик или ребенок – это лютый враг, которого следует уничтожить без всякого сожаления. Мы должны были раздавить их волю, казавшуюся железной, сломить их веру, казавшуюся непоколебимой, вселить в сердца страх и ожидание неизбежного возмездия. Я знал, как это сделать. Я мог это сделать. У меня был опыт подобных действий.
Все изменилось февральским утром, когда Чарльз позвал меня к себе и показал новую директиву, подписанную премьером.
«Я полагаю, вам ясно, что целями должны быть районы жилой застройки?», спросил он.
Мне стоило огромного труда не выдать своей радости, ведь именно этого приказа я ожидал с самого начала войны. Мы выпили за здоровье сэра Уинстона, единственного здравомыслящего человека в правительстве, наконец осознавшего, как следует бороться с врагом.
Однако в тот же день я встретил сопротивление там, где ожидал найти поддержку – мои собственные офицеры отказались бомбить города, поскольку там находились мирные жители. Как они могли быть мирными, будучи нацистами?! В любом случае, альтернативой было полностью отказаться от бомбометания, в виду его неэффективности. Этого я допустить не мог, а потому отправил несогласных под трибунал.
«Мы выбомбим Германию. Будем бомбить все сильнее и сильнее, пока вы не перестанете вести войну. Это наша цель, - объявил я. - Город за городом: Любек, Кельн, Бремен, Гамбург — и этот список будет только пополняться».
Миллионы листовок с этим текстом ежедневно выбрасывались над обреченными немецкими городами вместе с тысячами бомб.
Любек действительно стал первым. Я сжег его дотла, доказав серьезность своих намерений. Вся британская промышленность с этого момента работала, чтобы обеспечить меня новыми самолетами. Теперь они поняли, что только я смогу привести Европу к победе до того, как это сделают коммунисты. Германия сама сдалась бы, увидев, что ничто не может защитить ее, но для этого требовалась куда более масштабная демонстрация военной мощи. Нечто, выходящее за грань человеческого восприятия.
Было сказано: «И пролил Господь на Содом и Гоморру дождем серу и огонь с неба, и ниспроверг города сии, и всю окрестность сию, и всех жителей городов сих, и произрастания земли».
Так Господь покарал тех, чьи прегрешения казались невинным баловством по сравнению со зверствами нацистов, я же хотел воплотить в реальность эти строки над городом, олицетворявшим промышленную мощь рейха.
Моей целью стал Гамбург.
Сама природа, казалось, была на моей стороне – стояла невыносимая жара и полное безветрие, даже камни накалились, впитывая жар солнечных лучей. Более удобного момента для удара я представить не мог, и отдал приказ начать операцию «Гоморра».
Стоит мне закрыть глаза, и я представляю себе адское пламя, пожирающее Гамбург, столь же отчетливо, как если бы был очевидцем происходящего. Ведь это я превратил город в пылающую преисподнюю.
Сначала градом посыпались фугасы – три дня мы бомбили улицы Гамбурга, не давая врагу ни малейшей передышки, разрушая дома, вышибая двери, срывая черепицу с крыш, и заставляя фрицев трусливо прятаться в подвалах. Затем от обилия зажигательных бомб почернело небо, и вспыхнули сотни пожаров, поглощая деревянные остовы зданий. За какие-то несколько минут пламя охватило весь центр города, сливаясь в одну пылающую топку невиданных размеров, засасывающую весь окружающий воздух, и обрекая на гибель даже тех, кто укрылся в бункерах.
Огненные вихри с воем носились по улицам, выплескивая потоки пламени в небеса, и продолжая нагреваться до тех пор, пока температура не достигла запредельных величин.
Всего три часа понадобилось для того, чтобы выгорело все, способное гореть, чтобы расплавилось железо и обратились в пыль камни. Чтобы на месте города осталось лишь обугленное пепелище. Ослепительно вспыхнув в последний раз, пламя потухло, но еще неделю никто не мог подойти к руинам, прежде чем они остыли.
Так я создал Огненный Шторм, впервые внушив немцам страх перед силой Великобритании.
И это было лишь началом. Я чувствовал себя богом, когда отдавал приказ об уничтожении. По мановению моей руки с лица земли исчезали города, принадлежащие рейху: Вюрцбург, Хильдесхайм, Пфорцгейм и многие другие. Я знал, как лишить врага надежды, как заставить дрожать при одном упоминании грядущей бури. Миллион нацистов должен был умереть за те преступления, что они совершили в этой войне, все их города следовало обратить в руины, все, что они имели – сжечь дотла. И продолжать до того момента, пока они не сдадутся.
Будь у меня больше бомбардировщиков, я бы добился этого еще в сорок четвертом, но самолетов не было, и вот, в итоге пол Европы досталось коммунистам! Мы ничего не могли противопоставить стремительному наступлению Советского Союза, кроме Огненного Шторма. Пусть у русских была самая сильная армия на тот момент, но господство в воздухе сохранялось за Британией. Мы должны были показать Сталину эту мощь, продемонстрировать ему возможность уничтожить любой город по нашему выбору.
Выбор пал на Дрезден, и я обрушил на него Огненный Шторм, еще более неистовый, нежели тот, что отбушевал в Гамбурге. Мы истребили сотни тысяч нацистов и уничтожили город всего за несколько дней до того, как его взяли бы русские. А теперь, спустя годы, мне все чаще ставят в укор эту безупречную операцию. Все громче раздаются голоса мерзавцев, обвиняющих меня в преступлениях против человечности. Меня, защитившего Британию от самого бесчеловечного режима, какой только существовал на Земле. Где бы они были, победи в войне немцы? Посмели бы они тогда хоть слово сказать?
Дрезден не был невинным городом, уже потому, что он был нацистским городом, как и все прочие.
Мои завистники говорят, что в его уничтожении не было нужды, но что они знают о войне? О ее последних днях, когда немцы сражались с небывалым остервенением, пытаясь удержать то немногое, что у них осталось? Каждая такая бомбардировка сохраняла жизни британских солдат, а значит, они стоили всех этих разрушений.
В сорок пятом я еще был героем, но уже скоро люди забыли, кому обязаны этой победой. Мои успехи поблекли в сравнении с тем шоу, которое устроил Трумэн, и тогда вылезли все те, кто раньше боялся бросить мне вызов. Меня обвиняли, преследовали, травили, вынудили уйти в отставку, заклеймили как душегуба, едва ли не более худшего, чем Гитлер. Но никто не смог заставить меня изменить тем идеалам, ради которых я сражался.
И сейчас, лежа на смертном одре, я все еще так же уверен в своей правоте, как и сорок лет назад.